Уничтожить и забыть. Воспоминания о профессоре Миркинде. Бабилунга Н.В.: "По гамбургскому счету"

Институт устной истории Молдовы и журнал "Историческая экспертиза" собирают материалы о преподавателе исторического факультета Кишиневского Государственного Университета Миркинде Анатолии Морицовиче, чья жизнь трагически оборвалась в 1983 году. Ветеран войны, военный переводчик, эрудит, блестящий лектор, Анатолий Морицович Миркинд не выдержал травли, организованной с подачи КГБ против него университетскими коллегами. Представляем вашему вниманию первый материал на эту тему, автором которого является Николай Вадимович Бабилунга, кандидат исторических наук, профессор.

"Об Анатолии Морицевиче Миркинде у меня сохранились самые теплые воспоминания. И очень грустные.

Впервые я услышал о нем в совсем ещё младенческом возрасте, лет в шесть или семь. Наша семья дружила с семьей Александра Сергеевича Федько, с которым мой папа учился в Москве после войны в Центральной комсомольской школе, а потом они вместе работали в газете «Молдова сочиалистэ» в Кишиневе. Всей семьёй они часто приходили к нам в дом на улице Котовского, а мы чуть ли не каждую неделю бывали у них дома на улице Сталинградской, угол С. Лазо. Семья Миркиндов жила в этом же доме через стенку, и мы, дети, играли во дворе большой компанией, в том числе с внуком или сыном Анатолия Морицевича. Правда, дети обижались на этого мальчика, ибо он всех нас называл «пичужками».

         Но взрослые строго настрого предупредили не обижать мальца. Вот тогда я услышал впервые фамилию Миркинд. Взрослые отзывались о нем очень уважительно, даже, кажется, с каким-то пиететом, особенно тетя Зина (Зинаида Алексеевна Федько), которая тогда работала с Анатолием Морицевичем, если не ошибаюсь, в Центральной партийной школе, а потом и в Кишиневском госуниверситете. Всё это меня, конечно, в те времена никак не интересовало, а вот, уважительное к Миркинду отношение запомнилось.

         Более близкое знакомство у нас состоялось, когда я учился на историческом факультете Кишиневского государственного университета. Откровенно говоря, я не был особенно прилежным студентом. Бывало, с друзьями убегали с каких-то скучных лекций, сидели в кафе «Елочка» при входе на Комсомольское озеро, где тогда пиво продавали не просто в бокалах, а в трёхлитровых банках, причем, если не было денег, можно было оставить в залог студенческий билет или зачетную книжку до стипендии. Гуляли от души. Но лекций Миркинда не пропускали, помнится, никогда. Ибо его лекции были удивительными, просто совершенными по гамбургскому счету!

         Всеобщую историю (античность и Восток) на первом курсе нам читала академичная и сухая доцент Надежда Борисовна Бреговская. На втором курсе (Средневековую Европу) читал самоуверенный и эрудированный профессор Рудольф Юрьевич Энгельгард. А на третьем курсе после таких ярких личностей приходит новый для нас лектор – Анатолий Морицевич Миркинд, тщедушный, интеллигентный, вежливый, даже, кажется, робкий, - просто божий одуванчик.

Он никогда не тратил время на переклички (тогда, видимо, это и не особенно требовали от преподавателей). Садился на стул перед аудиторией и начинал рассказывать. Никогда перед ним не было ни конспектов, ни планов, ни бумажек, ни цитат. Он всё говорил по памяти (как, впрочем, и Энгельгард). Видимо, память у Миркинда была просто уникальной.

Вся его лекция текла настолько логично, настолько аргументированно, обоснованно, складно, что создавалось впечатление, что он читает какую-то интереснейшую книгу. Причем читает умело, как артист сценарий, - с выражением, с определенными интонациями в голосе, с какой-то физиогномикой, с понятными эмоциями. Он акцентировал печаль, или иронию, или восхищение, или озадаченность, или любое другое человеческое чувство. Создавалось впечатление, что он не просто излагает материал, а как бы живет в том времени, переживая палитру разных эмоций и чувств вместе со своими историческими персонажами, которым давал короткие, но ёмкие запоминающиеся характеристики. Он легко и просто переходил на какие-то исторические параллели, так же легко возвращался к нам, студентам. Или в другие эпохи.

Вот до сих пор помню, как рассказывая о штурме Бастилии и походе на Версаль в годы Великой французской революции, он упомянул имя Теруань де Мерикур, боровшуюся за права женщин, и тут же походя, сделал небольшое отступление. Миркинд сказал, что и в России второй половины XIX в. это имя помнили. О народническом «хождении в народ» кто-то даже сочинил такие стишки:

Теруань де Мерикуры

Школы новые открыли,

Для того чтоб наши дуры

В нигилистки выходили.

Как вы понимаете, заключил Миркинд, чтобы срифмовать «Мерикуры» и «дуры» много ума не надо. Важно другое, - это имя не было забыто, ибо оно олицетворяло какие-то идеи, какое-то мировоззрение, жизненную позицию, определенное действие.

Это одно из немногих, к сожалению, моих ярких воспоминаний о лекциях Миркинда. Увы, конспектов я не вел. Да и никто не вел, насколько я помню. Лекции были так захватывающе интересны, что на записывание не хотелось отвлекаться. Мы и о времени забывали, а трезвон звонка воспринимали с неудовольствием, - так быстро пролетела пара, что захватывающий сериал прервали на самом интересном месте.

Не знаю никого из тех студентов, с кем я учился, кто бы ни относился к Миркинду с почтением и глубочайшим уважением. При этом уважение основывалось не на страхе получить плохую отметку: он не был чрезмерно строг как Бреговская, а тем более, не зверствовал на экзаменах, как Энгельгард. Его уважали за интеллект, за знания, за эрудицию, за великолепные лекции и завидное умение читать их, без труда удерживая всё внимание аудитории.

Кто-то, помнится, из студентов, тогда говорил (не знаю, слухи это или нет), что профессор Миркинд принимал экзамены у второго секретаря ЦК КПМ К.У. Черненко (одного из крупных партийных царедворцев при Брежневе, будущего Генерального секретаря), когда он в Кишиневе учился заочно в пединституте. Мы ещё посмеивались и шутили, обсуждая, приезжал ли Черненко к Миркинду на черном Зиме, или профессор на трамвае ездил к студенту… Но это нисколько не затрагивало нашего к нему уважения, я бы даже сказал, - гордости учиться у него.

Ещё один эпизод запомнился. Новейшую историю нам читала доцент Валентина Ивановна Бырня, чудная и порядочная женщина и педагог. Я тогда учился на четвертом курсе и случайно прочел книгу Карла Каутского «Россия и революция», в которой автор пытался как-то оправдать русофобские высказывания Фридриха Энгельса и его угрозы славянам: «В будущей революционной войне погибнут не только реакционные классы, но и целые реакционные народы». Я увлекся этой темой, стал изучать литературу, читать классиков и хотел как-то объяснить такое их странное отношение к славянам, весьма далекое от пролетарского интернационализма, к которому мы все привыкли. В конце концов, написал курсовую работу «Фридрих Энгельс и славянский съезд». На кафедре эту курсовую увидел Анатолий Морицевич. Он её с интересом прочел и, как мне потом по секрету сказала Бырня, тихо шепнул ей: «Очень интересная работа. Только пусть автор её спрячет и никому никогда не показывает!». Мне было даже немного лестно.

Я закончил Кишиневский госуниверситет в 1974 г., потом уехал в Ленинград на стажировку. И где-то в это время – конце 70-х – начале 80-х гг. ХХ в. с Миркиндом случилась скверная история. Точнее, вовсе даже не с ним. Но пострадал он. Насколько мне известно, преподаватель истории стран Азии и Африки доцент Михаил Израилевич Володарский выезжал в Израиль. На границе у него обнаружили какие-то бумаги, выписки из каких-то архивных документов времен Коминтерна. В объяснительной записке по этому поводу Володарский написал, что получил эти выписки от профессора Миркинда. Затем Володарский благополучно уехал на землю обетованную, а против Миркинда поднялась волна репрессалий.

Гэбисты написали телегу в КГУ и профессора уволили. Но не просто уволили. Прошла серия показательных партийных собраний с выдвижением обвинений в антисоветизме, в нездоровых настроениях, в обывательских разговорах и в чем-то прочем в этом духе, как обычно (я и сам прошел через несколько лет через всё это). Я работал в Академии наук Молдавской ССР, с университетом был связан мало и знал о происходящем только от коллег.

А шла самая настоящая травля. Видимо, гэбисты не брали на себя труд посадки или даже увольнения с работы уважаемого всеми человека. Да и уволить профессора, который работал на конкурсной основе, у них не было формальных возможностей. Они вообще были как-бы и не причем, - просто сигнализировали о плохом и непатриотичном поведении профессора, который снабдил «уехавшего в государство Израиль» доцента какими-то антисоветскими материалами (что это за материалы, никто в курсе не был по сути). Они как бы умывали руки, - увольняют пусть те, кто это может сделать по закону. Для органов важно было возмущение коллег и «научной общественности».

Как часто и происходит в таких случаях, партийные собрания становились своего рода лакмусовой бумажкой, тестом на порядочность. На заседании кафедры Новой и Новейшей истории, которая и обратилась с ходатайством об увольнении Миркинда, выступить должны были все. Самым непримиримым защитником чистоты ленинского учения и советского образа жизни оказался Александр Константинович Мошану, специалист по социалистическому движению в Румынии, личность достаточно неприметная и неинтересная. Но его речи отличала какая-то возбужденная и несвойственная ему активность, лютая непримиримость к своему коллеге. В отличие от многих других сотрудников, которые уныло зачитывали общие осуждающие фразы, необходимые в обязательном порядке, он публично показывал свою несгибаемую твёрдость и бескомпромиссность в борьбе за великое дело торжества коммунизма.

Как и следовало ожидать, заведующим кафедрой стал Мошану. А спустя несколько лет во времена развала Советского Союза он уже возглавил парламент Молдовы, стал убежденным антикоммунистом, повел непримиримую борьбу против всех, кто не принимал идеи и практику зарождающегося неонацизма и прорумынского шовинизма. Вместе с Мирчей Снегуром, Мирчей Друком, Ионом Косташем и прочими руководителями Молдовы он довел республику до гражданской войны, массового кровопролития и неминуемого раскола. Но это было потом. А тогда профессор Мошану обвинял профессора Миркинда в страшных грехах против ленинского учения, родной коммунистической партии и нашей социалистической Родины.

Через несколько лет, уже после кончины Анатолия Морицевича, один из видных московских историков сказал мне, что «кровь Миркинда осталась на руках у Мошану», добавив очень нелестный эпитет к этой фамилии. Московские коллеги были прекрасно осведомлены о том, что происходит в Кишиневе. Но защитить Миркинда никто не мог. Или не хотел.

Впрочем, это было невозможно сделать в той ситуации, может быть, почти невозможно. Только профессор Анатолий Михайлович Лисецкий, заведующий кафедрой истории СССР, человек глубокой порядочности и непоказного мужества на общем партийном собрании в университете предложил не увольнять Миркинда с той формулировкой, с которой они намеривались это сделать. «Поймите, товарищи – сказал он, - мы же выписываем нашему коллеге волчий билет. Он нигде работу не найдет!». Но переубедить переполненный праведным гневом зал было невозможно. Лисецкого зацикали, зафукали и он понял, что всё уже решено; концовка спектакля написана и никаких правок сценария начальство не допустит.

Действительно, Миркинда уволили с формулировкой, означающей фактически запрет на профессию. Правда, уволили относительно тихо: никаких пропесочиваний в прессе, «чтоб другим неповадно было» больше не устраивалось. Не было и никаких поползновений расширить ряды «возмущенной научной общественности» за счет других вузов или институтов. Дело закрыли после увольнения неожиданно и наглухо. Миркинд как бы отошел в небытие. Его вроде и не было, хотя он жил где-то рядом.

О его тяжелом бытии мне иногда говорила коллега Лидия Валентиновна Власова, специалист по внешнеполитическому положению Молдавии в Средневековье, супруга доктора исторических наук Самсона Абрамовича Мадиевского, с которыми мы работали вместе. Они хорошо знали Миркинда. Власова говорила, что он отправляет по почте свои анкетные данные и предложения своих услуг в качестве преподавателя (как сейчас говорят, резюме) во многие вузы СССР, даже в Сибирь, Дальний Восток и за Полярный круг. Очень многие вузы с радостью соглашаются, - компетентные специалисты, профессора на дороге не валяются. Но как только узнают причину его увольнения, - или отвечают вежливым отказом, или полностью обрывают переписку. Впоследствии и я с абсолютной точностью прошел через это.

Не помню уж, по какому делу как-то я должен был зайти к Миркинду домой. Жили мы в одном районе на Ботанике, - я на улице Роз, он где-то на улице Христо Ботева. Зашли с женой Розой в его скромную квартирку, и я невольно был поражен скудостью обстановки и бедностью спартанского быта профессора. Мы говорили, как ни в чем не бывало; моя жена шутила и проявляла к Миркинду какой-то неподдельный интерес и симпатию. А я чувствовал, что он немного оживает, что ему нравится простое общение, от которого он уже, возможно, и отвык. Он расспрашивал меня о моей работе, и я с радостью рассказывал, чем занимаюсь и чем намерен заниматься, о жизни Института истории АН МССР. Хотелось сказать что-то ободряющее и поддержать человека.

Но спросить Миркинда о его проблемах мне было как-то неловко. Не хотелось начинать разговор, который был, возможно, ему неприятен и тягостен. Мешал, конечно, не страх, а излишняя деликатность. Я лишь задал нейтральный вопрос, - а Вы как поживаете? Он грустно улыбнулся и ответил, - Да вот, отправил письма почти в сотню вузов. Теперь жду ответа!

Я мог только сочувственно покивать головой. Больше сказать было нечего; не решился и спросить, правда ли, что он написал письмо Черненко, - кто-то мне об этом говорил, а результаты были неизвестны. Мы расстались как-то с сожалением и на прощание обещали заходить ещё. Это была наша последняя встреча, - через какое-то время я узнал, что Миркинд бросился под поезд на кишиневском вокзале.

Потом началась перестройка, покатились всяческие разности. Об Анатолии Морицевиче Миркинде вскоре все забыли.

А у меня до сих пор кошки на душе скребут. Наверное, есть и доля моей вины в его трагическом уходе. Ведь прояви я тогда чуть-чуть больше человечности, чуть больше понимания и чуткости… "

Бабилунга Николай Вадимович, заведующий кафедрой Отечественной истории Приднестровского государственного университета им. Т.Г. Шевченко (Тирасполь), кандидат исторических наук, профессор.