Григорицэ Ион Сергей, г. р. 1933, с. Кристешты, коммуна Юрчены, Лапушнянский уезд  (Ниспоренский район)

Мы продолжаем работу в  рамках проекта «Устная история». Сегодня мы беседуем с очень интересным человеком, Григорицэ Иваном Сергеевичем.

 

Ион Сергей (улыбается). Это раньше был Иван Сергеевич… Сейчас Ион Сергей.

 

Русские переиначили нам фамилию, как и остальному населению. При депортации ни у кого не было при себе документов. Людям выдали из сельского совета выписку из личного дела с фамилией – и все. И были мы Григорицэ, а стали Григорица.

 

О румынском “ă”в конце они не знали…

 

И оттуда пошло по всем документам, и в паспорте, из Сибири вернулся таким же, и остался я по сей день Григорица. Мои дети получили такие же документы, и теперь у них возникают проблемы при получении заграничного паспорта. В Ниспоренах отыскали книгу церковных записей из села Юрчены, где я был крещен, в которой записано кто и когда совершил обряд крещения –так это делалось раньше. Сотрудницы ЗАГСа были русскими и выдали мне свидетельство на имя Григорица, хотя в книге было записано Григорицэ Ион.

 

Господин Григорицэ скажите, пожалуйста, в каком году Вы родились?

 

Родился я 14 ноября 1933 года в селе Кристешты, коммуны (село, в котором находилась мэрия, одна на несколько сел – а.т.). Юрчены, в которую входили 4 села: Юрчены, Кристешты, Болцун и Бурсук. В каждом селе коммунальная примария (мэрия – а.т.) имела своего делегата-представителя. В нашем селе таким делегатом был мой отец. Когда кто-то из примэрии наведывался в село, все собирались в каком-то доме, вызывали отца и начинался разбор жалоб – мош Георге жалуется, что у него кур крадут, а другой плачется, что его бьют. При этом присутствовал начальник поста в сопровождении шести жандармов – охрана была серьезной и боялись их - упаси Господь! Не то, что нынешние – один участковый, да и тот бестолковый,  ничего не знает, не умеет.

 

Мой отец проработал делегатом до 1940 года, когда пришли и оккупировали нас. Я помню как пришли русские танки в сороковом, очень хорошо помню – мне тогда было 6 лет, почти 7, ведь я с 1933 года рождения.

 

В 1941 году, за шесть дней до начала войны, уже 12 июля они (советские власти – а. т.) что-то узнали и начали потихоньку вывозить секретные бумаги в Кишинев, или в другое место. И тогда они взяли отца вместе с еще сельчанином – уже покойным. Взяли их вместе с подводами. В Ниспоренах были еще подводы – составили из них колонну, загрузили ящиками с этими бумагами. До Миклеушен добрались ночью, и там их настиг дождь. Пришлось переночевать в доме у дороги.

 

Это Вам отец рассказывал?

 

Про эти события я  знаю, не из рассказов отца. В доме этом, где они заночевали, была одна хозяйка – хозяин был в румынской армии. Она выставила им угощенье и выпивку, и весь этот офицерский конвой (каждую подводу сопровождал военный, а всего было около десяти подвод) вошли в дом, а крестьяне остались дрожать под каким-то навесом.

Женщина это знала русский язык, и отец тоже знал, поскольку он был 1909 года рождения и еще при царе закончил четыре класса. Тогда заставляли учить русский язык - хочешь, не хочешь, а научишься.  

 

Хозяйка услышала, что начнется война. Слухи об этом ходили, наверное. Иначе, зачем столько техники к границе подвезли? Они (солдаты – а.т.) говорили, что уходят и назад не вернутся, а эти люди дойдут до железнодорожной станции и дальше поедут с ними. Тогда эта женщина вышла и сказала нашим об этом. Имея опыт в таких делах, отец сразу смекнул в чем дело. Остальные возчики разгрузили ящики, и ушли в дом. Брезента, чтобы укрыть груз от дождя у них не было – думали, что до вечера будут в Буковце (крупная ж/д станция в регионе – а.т.) а там загрузят на поезд и вернутся обратно по своим делам.

 

Что же сделал отец? Он, значит, смекнул в чем дело, взял и обложил сеном в телеге все что могло звякать и бренчать (она у нас была новая и бренчала) а тут еще дождь шумит, и в какие-то пять минут он вышел из Миклеушен, а рядом на холме цыганское село Хузум и он бежал по той дороге, которая идет из Юрчен на Лозово, а дальше там большой лес, который называется Банчу. В этом лесу он просидел две недели, уже и война началась. Чем же он питался… ну, в июне месяце в лесу что-то съестное можно найти.

 

Помню, как началась война и шли бои у Вэрзэрешт, где стояли русские и била русская артиллерия, а румыны наступали со стороны Леушен, через Болцун, чтобы выйти им в тыл.

 

Как только фронт прошел, отец вернулся домой и односельчане при встрече спрашивали: «Сырги, ты что, уже вернулся?» - он отвечал – «Ну, да. Доехал до Быковца, разгрузился – и домой!», но среди них были и такие, которые давали подписку, они знали, что оттуда не возвращаются.

 

Ваш отец сбежал и остался в селе?

 

Да, и в мирное время, в 1941, 1942, 1943 и 1944 война шла на территории России, снова стал делегатом от примэрии.

 

А весной сорок четвертого, в марте, фронт уже катился  обратно. Тогда, может знаешь…, в марте месяце 1944 линия фронта проходила где-то за Каларашом, Бельцы были заняты русскими, и доходил аж до Сорок, которые тоже были заняты русскими. Затем линия фронта изгибалась до Пырлицы, если приходилось проезжать в сторону Бельц по тем дорогам, там поставлен памятник русским героям.

 

Далее линия фронта проходила в трех километрах от Пырлицы, выходила к границе в районе Скулян, Унгены были также заняты русскими. Может слышали о Ясско-Кишиневской операции, так это была русская разработка – они наступали с флангов и перекрыли немцам единственный путь к отходу по железной дороге, вышли к территории Румынии в районе города Хушь. Они перекрыли дорогу в сторону Леушен и отрезали тем путь к отступлению.

 

Все это было позже, а сейчас расскажу, что произошло с отцом – он эти дни уже не застал. Пока тут была прифронтовая полоса, была неразбериха – днем приходили немцы, а ночью навещали партизаны – все эти леса просто кишели партизанами. Если немцы и румыны приходили и устраивали облавы, то ночью приходили партизаны и разбирались с теми, кто контактировал с немцами – уводили человека и расстреливали.

 

Я могу Вам сказать – так расстреляли одного из крестников моего отца в подвале у каких-то евреев, в Болцуне таким же образом убили шурина отца, днем пришли румыны… Это было в марте. И настала очередь отца. Однажды пришли румыны, отец с ними поговорил и потом уехал в Ниспорены, а партизаны собирались по ночам в лесу, может, у них какая-то явка была - никто не ведал, что у них творится.

 

Один партизан из местных (среди них было много односельчан) услышал, что подошла очередь Григорицэ, подкрался к нашему дому, потому что это было недалеко от места их сбора (около двухсот метров) постучал в окно, и мать спросила кто там. Он сказал, что если Сырги дома, то пусть уходит. Мы с отцом спали в другой комнате.

 

Отец ушел, а через пять минут к нам явились партизаны. Он не успел дойти до окраины, а у нас уже вовсю гремели выстрелы. Я проснулся от грохота. Раньше у нас кроватей не было, жили просто, по-крестьянски, с гусями, наседками и ягнятами под лавками, когда зашли в комнату, где я спал, один из них говорит: «Вот подушка, на которой он спал – еще теплая! Он должен быть на чердаке!» И я слышал, как они стреляли в потолок. Мать была  тогда беременна шестым ребенком.

 

Это происходило уже в 1944 году?

 

Да, разумеется. Отец ушел и больше не вернулся. Он бежал в Румынию и там нашел приют у каких-то своих друзей, жандармских чинов, которые к тому времени были на пенсии. Он у них пристроился, и они ему выправили румынские документы, потому что русские всех молдаван задерживали и возвращали домой.  Отцу повезло – его не поймали ни тут, ни там. Так и остался в Румынии. Мы, если он ушел из дома, забыли про него – все. Жив ли, кто его знает. До самого возвращения из Сибири в 1958 году, мы про него ничего не знали.

 

Это отец, а вы все остальные - мама, братья?

 

Нас у матери было шестеро. Вернее, шестым она была беременна. Самому старшему из нас было 14 лет, а мне быль 11. Маме было 32 года – это была красивая женщина в расцвете сил, как цветок. Я описываю ее как цветок, но она такой и была, на самом деле. О маме могу сказать, что она по происхождению  русская. Мать ее молдаванка из Юрчен, но все их называли русскими. Это потому что, после присоединения Бессарабии к России в 1812 году, русские офицеры получили здесь земли, а мама правнучка одного из этих офицеров по фамилии Загирно, мы ее так обзывали, когда она нас ругала, а на самом деле это ее девичья фамилия.

 

Итак, отец ушел, и мы его забыли, а сами с 1944 по 1949 оставались в селе. И все это время мать эксплуатировали донельзя. Самые лучшие земли у нас отобрали, а  было у нас земли 25 гектаров.

 

Отец был из бедняков, мама зато, была из богатых. Когда отец женился, то получил от родителей участок земли в два гектара, полученные во время столыпинской реформы 1912 года – тогда отбирали у помещиков землю и наделяли ею крестьян. У родителей моего отца было четыре гектара земли, которые они разделили между двумя сыновьями поровну – два гектара одному, и два другому. Родственники со стороны матери владели сотнями гектаров земли. Когда мать вышла замуж, ей выделили десять гектаров земли – пашни, леса и луга. Так и стал мой отец в одночасье хозяином.

 

Когда пришли русские, на этих удобных землях сел Кристешты, Болцун и Долна сразу же был создан колхоз.

 

В каком году был создан колхоз?

 

Первый колхоз был создан еще в 1940 году. Помню, еще привезли для колхоза четыре новых трактора, которые стояли в центре села, но началась война и эти трактора достались даже не румынам, а немцам. Потом в 1944 опять пришли русские, и в 1946 году у нас снова был создан колхоз.

 

Отобрали у крестьян самые хорошие земли и оставили одни пустоши да неудобья, а за эту землю мы должны были платить госпоставку. И что могло на ней уродиться? Какой там урожай, если все приходилось делать вручную? Раньше мы молотили при помощи лошадей, но их у нас отобрали немцы, когда отступали в 1944 году, реквизировав для своих нужд.

 

Всего у нас было три лошади - две были рабочие, а третью отец держал под седлом. Эту у нас отобрали партизаны. После окончания военных действий, все партизаны Молдавии собрались в Кристешттах – село маленькое, несколько домов всего. В нашем доме они расположили свой штаб.

 

Выставили нас на улицу, и мы перебрались к бабушке в дом, который стоял в том же дворе. Партизаны гуляли – пили, ели целых два месяца. Они взяли лошадь, чтобы запрячь в подводу, на которой они должны были ехать в Бельцы – оттуда их на самолете должны были отправить в Чехословакию, чтобы сбросить на парашютах в тыл к немцам. Было у нас и 25 овец, но осенью нам чабан сказал, что не даст нам ничего, потому что овец, мол, отобрали.

 

В каком году это было?

 

Это было в 1944, когда фронт прошел и русские пришли к власти. Значит так, лошадей увели, овец не вернули – говорили, что их немцы съели. Осталась у нас одна корова, да и та через год объелась люцерны и околела. Отец посеял люцерну в огороде (огород был большой на полгектара, там еще пруд был, и рыба в нем водилась – отцу хотелось быть хозяином).

 

 Наша жизнь до 1949 года, особенно для матери, была очень тяжелой. Маме было тяжелее, чем потом в Сибири. Ее постоянно вызывали в сельсовет. У нас была корова, значит, надо было сдавать молоко, имелась пара несушек – сдавай яйца. Надо было все сдавать государству, самим ничего не оставалось.

 

Очень трудно прошли мы через голод 47-го и так докарабкались до 1949 года, пока нас не выслали.

 

Как Вы думаете, почему вас выслали, если ничего уже не имели?

 

Что касается нашей семьи, я считаю это дело запутанным. Отца преследовали по политическим мотивам - его депортировали, он бежал, и кто его знает, что в бумагах написано…

 

Они (советские – а. т.) считали нас кулаками, но мы не были кулаками – мы были хозяевами. Вот у меня список моих односельчан, могу описать каждого - кто есть кто – все восемь семей, потому что нас вместе выслали, и там вместе жили. Какими они работниками, какими специалистами были. Вот, например, кузнец – высший класс…, порядочные люди… Но были и такие семьи, о которых даже не знаю, что вам сказать…

 

Вот, например, женщина из Болдурешть с двумя малолетними детьми – двух и четырех лет. Мужа осудили на 25 лет за то, что при румынах он  был инкассатором – сборщиком налогов – взимал с людей налоги, и за землю в т.ч. тоже. По роду своей деятельности он имел отношение к примарии, и его посчитали агентом, а бедная семья за это поплатилась.

 

Или вот – двое стариков из села Болцун. У них было 100 гектаров земли, которую они отдавали в аренду безземельным крестьянам, и те ее обрабатывали. Из-за этой земли их и сослали. Иначе говоря, ссылали не только состоятельных, но и людей разного звания и положения.

 

Они (коммунисты – а.т.) не могли провести коллективизацию в Молдове до депортации 1949 года. В нашем районе только в двух селах смогли создать колхозы – Долне и Кристештах. Они были созданы там и в сороковом году, но больше нигде, ни в одном селе не смогли организовать. А ведь у нас в районе были и такие большие села, как Костулены и другие. В ту пору, когда нас депортировали, Унгены были всего лишь маленькой станцией. Районным центром, если Вы в курсе, был небольшой город Корнешты, расположенный на том холме (он и сейчас считается городом).

 

Вернемся к вашей семье.

 

Очень трудно нам было. Они делали с нами все что хотели, отнимали последнее. Матери не было дома. Ее посадили под арест, и она ждала, когда мы сдадим в счет госпоставки бидон молока. Моему старшему брату вместе с другим подростком 14 лет давали 25-литровый бидон с молоком, который они – верите или нет – должны были нести на руках из Кристешт в Варзарешты, где в центре села была только что открыта фабрика по производству сливочного масла. Если молока было много, то подряжали и других детей из семей крепких хозяев, т. н. кулаков. Но ведь от Кристешт до Варзарешт есть некоторое расстояние. Пусть даже десять километров, но чтобы два 14-летних пацана тащили 25-литровый  бидон с молоком…

 

Еще хочу Вам сказать, что при румынах я успел проучиться до 1944-го четыре класса, а затем снова пошел в школу, в 1947 – 48, когда в Юрченах открыли школу-семилетку. Из Кристешт пошли мы шестеро ребят постарше, которым было по 14 лет, по сравнению с  четвероклассниками мы были переростками. Там я закончил семь классов и с этим пошел дальше. Мой брат закончил ту же семилетку.

 

Каким Вам запомнился день 6 июля 1949 года?

 

Накануне, в четыре часа пополудни мы стояли недалеко от центра, от холма по которому проходит Полтавское шоссе и вдруг - помню, что это было пятого числа – мы увидели колонну машин, которая двигалась в сторону Бэлэурешт. Мы не ходили смотреть, где они стали, но остановились они в лесу, который ниспоренские называют «Чоара»- там они распределились кто -  куда: в Кристешты и в другие места.

 

Уже в четыре часа утра нас разбудил стук в дверь. Пришли двое наших односельчан, говорящие по-молдавски – мы думали, что они из сельсовета, одним словом – наши, а с ними был лейтенант, обыкновенный лейтенант в сопровождении двух солдат. Мы с братом знали русский язык.

 

Откуда?

 

Мы знали русский, потому что в нашем доме было много книг на церковнославянском. У отца были друзья среди монахов монастыря Хынку, который раньше был мужским, а сейчас стал женским. По воскресеньям мы ходили в монастырь, поскольку в Кристештах церкви не было. Ездили мы туда на подводе, и в монастырской церкви было много литературы. У меня и сейчас есть церковная литература: часлов, псалтырь, Библия и много других книг. Сейчас книги на церковнославянском трудно достать, я с большими стараниями достал в Кишиневе часлов. Не то, чтобы я хотел его прочесть, хочется не разучиться читать. Славянский не русский – в нем больше букв. Я хоть и стар, и скоро умру, но не хочу его забыть.

 

Давайте вернемся к 6-му июля 1949 года.

 

Пришли, собрали нас, и лейтенант зачитал нам на русском приказ за таким-то номером, согласно которому мы будем депортированы как спецпереселенцы, а мы сгрудились возле матери как ягнята, или как цыплята возле наседки – самому младшему, который родился после ухода отца, было всего четыре года с небольшим.

 

Нам сказали, что мы имеем право взять с собой продукции до двух тонн: пшеницы, муки, кукурузы или что было, а также одежду, пледы, постельное белье, посуду – все, что было и могли унести. Мать, однако, села в углу, заплакала и говорит, что ничего не возьмет.

 

Ее крестного, который был в Юрченах примаром, и работал вместе с отцом, в 1940 году депортировали, а из той депортации мало кто вернулся.

 

Что с ними случилось?

 

Мало их вернулось – пара женщин всего, а из мужчин не вернулся никто. Мама сказала, что крестного взяли, того взяли, нас тоже на смерть посылают, чего ради этот мешок с зерном тащить. Кто хочет – пусть забирает,   ничего не хотела брать с собой. Старший брат, которому было 18 лет, ничего не мог делать – у него распухло горло, и он не мог говорить. Я оказался самым крепким – остальные были мал мала меньше.

 

Мать сказала «нет», но односельчане сказали: «Ионел, ты на маму не смотри, бери и грузи все что есть», Ну я и взял, в т.ч. помню и полмешка муки. Нам, как многодетной семье выделили отдельную машину – ЗИС 150. Ее подогнали впритык к дому, и мы стали грузить все что смогли. Могли взять и больше, но не взяли.

 

Сколько времени вам дали на сборы?

 

Два часа. Это было в четыре часа утра, но машина пришла только в девять, а к десяти часам мы уже тронулись из дома. Во время погрузки нельзя было выйти из дома – в дверях стоял часовой. Машину подали кузовом прямо к дому, и нам оставалось только побросать вещи в кузов. Помню, как четырехлетний брат вырвался из маминых рук и побежал на огород Солдаты его искали около получаса, пока нашли.

 

В конце концов, погрузились… и все.

 

И куда вас повезли?

 

Повезли нас в Буковец. Туда привозили всех из нашего района. В Калараше и Страшенах была своя станция, а вот насчет Хынчешт и Леова не знаю – их, наверное, в Кишинев потащили. В 11.00 мы уже были в Быковце и погрузились в вагон. Туда подъезжали машины из всех сел, и когда подошла наша очередь на погрузку, вагон уже был полон. Там всех спрашивали, из какого села. Нас перевели в другой вагон, в который потом загрузили семьями из Варзарешт. Наши односельчане попали в другие вагоны, но в том же составе.

 

В Быковце долго стояли?

 

Простояли мы весь день 6 июля, а 7 июля пополудни, солнце еще высоко стояло, тронулись в путь и проехали без остановки до Новых Анен, где-то на станции Булбоака. Тогда это был районный центр, а Новоаненского района еще не было. На этой станции к нашему составу прицепили еще 4 – 5 вагонов. В этих вагонах были те депортированные, которые попытались бежать, но которых нашли, задержали, погрузили в эти вагоны и прицепили к нашему поезду. Таким образом, там, где мы жили в Сибири, были с нами и наши земляки из Ниспоренского, Криулянского районов, Бульбоаки и Яловен (Яловены тогда еще не были райцентром). Тронулись мы в путь седьмого числа и ехали до 28 июля.

 

Расскажите, пожалуйста, подробнее о вашем путешествии.

 

За все время дороги кормили нас раз в сутки. В каждом вагоне был солдат, который нес за нас ответственность, кроме того, был еще старший вагона, назначенный из числа депортированных, который пересчитывал всех, и в случае чего, ему приходилось отвечать.

 

Кормили нас на больших станциях (если были крупные города) а если по пути следования таких не оказывалось, то могли и сутки ехать без еды…, пока не доезжали до крупного города, где для нас должна была быть приготовлена еда.

 

Раз день выпускали на оправку. В вагоне постоянно было ведро, если кому было невмоготу, мог справить нужду в это ведро. Вагоны были для скота с зарешеченными окнами, с которых были сняты ставни, чтобы можно было дышать. На остановках отпускали нас справлять нужду под вагонами, а вокруг вагонов стояли солдаты с собаками. На все про все отводилось 10 минут. Не успел – обратно в вагон. Потом  вагон закрывали и открывали следующий.

 

Эшелоны из Молдовы, которых было немало, начиная с Урала и далее, направлялись по двум направлениям – в Казахстан и по Транссибирской магистрали. Большинство из этих спецпереселенцев были отправлены в Сибирь, и «сибирякам» потом было лучше, чем «казахстанцам». Но это уже другая история.

 

Доехали мы до Красноярска и в 10.00 выгрузили весь эшелон, выстроили в колонну и повели через весь город в центральную баню. Там всех помыли, одежду постирали и продезинфицировали, и это было весьма кстати, потому что люди от скученности и грязи начали заболевать тифом. За час всех помыли, высушили, выстроили – и на станцию.

 

 

Какой у вас был пункт назначения?

 

От Красноярска мы ехали 400 километров до города Тайшета. От этого города есть два пути – Транссиб идет до Иркутска и далее, а мы свернули на БАМ, который начали строить в 37-ом, в строительстве этой магистрали принимали участие и японские военнопленные. Нас даже предупредили, что из этой вековой тайги нам никогда не выбраться. Ни справа, ни слева ничего не было, кроме тайги, а вдоль железной дороги на каждом десятом километре была тюрьма, а в каждой тюрьме до 10000 заключенных, и все политические – по 58 статье.

 

Мы проехали от Тайшета с утра до вечера и остановились на 117 километре. Там нас выгрузили. Не знаю почему, но половину эшелона выгрузили еще за 10 километров до этой станции, в другом секторе. Оказались мы в леспромхозе – промышленном предприятии по заготовке древесины, в котором было два отделения –наше, и другое километров 10 – 15 позади нас. От Тайшета это был 92 километр, а мы были на 117 километре, прибавь еще 8 – получится 125 километров.

 

Мы не знали, по какой причине половину состава выгрузили на предпоследней станции. Прибыв в пункт назначения, мы увидели, что в пути нас сопровождали три вагона с солдатами, и среди них был начальник эшелона. Их еще называли «краснопогонники».

 

В пункте назначения вагоны открыли, и каждый сопровождающий военный сдавал свою группу. Собрали нас вместе, со всем багажом. Наша семья была в последнем хвостовом вагоне. Началась проверка комиссией, состоящей из старшего лейтенанта-гэбиста и девушки, которая держала в руках папку со списком нашей семьи. Он прочитал по списку всех членов семьи и приказал нам отойти в сторонку – и так с каждой семьей. Таким образом, взяли на учет весь вагон – 32 человека. Потом собрали папки, и перешли к другому вагону.

 

С самого начала нас предупредили вести себя прилично, и не пытаться куда-то уйти, потому что кругом тайга, которая простирается на тысячи километров в любом направлении. Таким образом, где-то за час старший лейтенант оприходовал целый эшелон людей. Потом подали паровоз, прицепили к нему те три вагона с солдатами и они уехали. Остальные вагоны отвели на мертвый путь.

 

Вскоре подъехали машины с японскими пленными. Вы, наверное, слышали о миллионной Квантунской армии, которую русские пленили на Дальнем Востоке? Они не успели даже выстрел сделать. Япония капитулировала в августе, когда война в Европе закончилась, и американцы сбросили на нее атомные бомбы, а пленные японцы так и остались в России. Существует, однако, международная конвенция согласно которой, страна, захватившая пленных, может держать их четыре года, после чего отпускает их домой. Для офицеров предусмотрены другие сроки.

 

Вы видели на станции японских пленных?

 

Их привозили на станцию на машинах, а нас на этих же машинах должны были отвезти в лес. Тогда я впервые увидел гать – настильную плавучую деревянную дорогу по болоту. Станция, на которой мы находились, называлась 115 километр и была в лесу. Там был лагерь японских военнопленных. Утром 29 июля (1949 г. – а.т.) там уже никого не было – все японцы были вывезены. Вместо них поселили нас – молдаван. Лагерь еще был огорожен колючей проволокой.

 

С японцами мы прекрасно общались на русском. Они нам говорили, что не могут поехать на родину, и что их повезут на Дальний Восток, где есть поселения российских граждан японского происхождения, которые остались там  с прошлых русско-японских войн. Они должны были оставаться там, пока у них на родине не изменят положение о том, что солдат должен быть победителем, или пасть на поле брани. Но ни в коем случае, он не должен  сдаваться в плен. Иначе, по возвращении на родину их могли посадить в тюрьму или даже убить.

 

30 июля нас собрали внутри лагеря и зачитали приказ, в котором было написано, что нас привезли сюда пожизненно, и мы будем тут жить и работать. Уходить куда-нибудь запрещается, и чтобы никто не вздумал убегать. Потом зачитали другой приказ – с 1 августа все должны выйти на работу.

 

В первый день был снесен забор вокруг лагеря. Остались только бараки, в которых жили военнопленные. Была там у них и пекарня, в которой потом выпекали хлеб и для нас. Итак, с 1 августа начался новый период не только в моей жизни, но и в жизни всех депортированных из нашего района – время работы в сибирской тайге.

 

Насколько я понимаю, вы работали и всю зиму прожили в этих бараках?

 

Должен вам кое-что объяснить. Зимой там ничего невозможно сделать. Наша половина эшелона, которую разместили в лагере, была распределена по баракам. Нашей семье, например, выделили нары - спаренные койки – три этажа, шесть коек. Если семья состояла из двух человек, то одни нары выделяли на две семьи. Люди были разные, были и молодые, холостые парни, поэтому возникали разные сложности. И зима тогда пришла внезапно. В бараках были печки, но пришлось класть новые дополнительные. Огонь поддерживался в печках всю ночь напролет.  В ту зиму температура опускалась до минус 58 градусов мороза. Таких низких температур больше не было (самые низкие температуры – 50 – 52 градуса).

 

Чем мы обувались зимой? Японские пленные были хозяйственными. Они шили башмаки на деревянной подошве, которую обтягивали кожей или резиной. Мы нашли там целые склады этой обуви. Мы обматывали ноги портянками, а потом поверх башмаков наматывали еще портянки, и так ходили на работу.

 

Те, кто старше 18 лет шли на работу в лес, на лесоповал. Деревья валили топорами вручную. Ребята 16 -18 лет, вроде меня, работали на складе, на пилке дров.

 

Кстати, забыл вам сказать, что те машины, о которых мы говорили, ездили на дровах. Вы слышали о машинах на газогенераторах? Это тоже у немцев позаимствовано. Это хорошо знать тем, кто учится на шоферов. Нам, в свое время, было интересно все. Машины эти работали на дровах. Там был тот же мотор, но с газогенератором. Мы распиливали березовые чурбачки и расщепляли их как спички и бросали в герметически закрытый бункер. Конечным продуктом был газ, похожий на сжиженный газ в баллонах и на этом газе работал двигатель автомашины. Нам выдавали только два литра бензина для запуска – и все. Я проработал четыре года на тракторе. На автомобиле с газогенератором работать не довелось.

 

В ту зиму мы жили все скопом в бараке, а весной барак разделили на комнатушки. Нам с матерью выделили одну такую. Там была печка, плита, большая кровать, на которой мы все спали. Четыре года в этой маленькой комнатушке, до 1953 года! Потом, с 1954 года начали строить там новый поселок. Нам дали квартиру с двумя комнатами, и мы начали жить в более цивилизованных условиях.

 

А были такие, которые строили себе землянки?

 

Некоторые отстроились уже тогда, осенью – леса хватало. Взять, например, наших родственников, Чокинэ – старик еще был крепок, ребята были тоже крепкие, не то, что мы. Кто был в состоянии, тот делал – нужно было копать котлован под фундамент. Это не то, что сейчас – взял трактор «Беларусь» и за час дело сделано. Они около недели копали вручную, потом заложили фундамент и обложили изнутри бревнами, чтобы не обвалилась, и сверху сделали накат из бревен, сложили внутри печку, и той же осенью у них было свое жилье. Они в августе успели все, потому что в сентябре начинались холода, а в октябре выпал снег. Многие так делали. А когда перешли жить в поселок, то некоторые построили себе настоящие дома.

 

Я за всю свою жизнь копал только однажды, там, в Сибири, могилу одному человеку, которого убили на станции. Но копал целую неделю – был декабрь месяц.

 

Значит так, когда машина с лесом подъезжала к вагонам, весь процесс по разгрузке и погрузке машин производился вручную, с помощью веревок. Только где-то в 1951 начали появляться краны. Потом появились трактора, бензопилы. Сначала работали на лошадях. Лес валили, обмеряли, сортировали согласно существующим стандартам, потом складывали на сани, в которые впрягали монгольских лошадок – они были низкорослые, коротконогие, но сильные и выносливые.

 

Вы начли работать с первых же дней после прибытия в Сибирь, а деньги за работу платили?

 

Трудно доставалась нам копеечка. Первые два-три месяца мы вообще ничего не получали. Среди нас были грамотные, образованные люди, получившие образование при румынах. Они выдвинули начальству требования - если не будут выдавать зарплату, то будут жаловаться. Мы писали жалобы, прошения о помиловании, но нам не отвечали. Мы даже в Верховный Совет СССР подавали прошение о помиловании – ответа никакого.

 

Не могли бы Вы сказать, какими были вообще отношения между нашими людьми в тех условиях?

 

Могу сказать, что относились друг к другу по-братски – будто в одном доме росли. Среди нас разные люди были, и образованные тоже. Даже преторы были, но они уже пожилые были. Их поставили мастерами. С первого дня грамотных назначили на должности не связанные с тяжелым физическим трудом. Главным условием было знание языка, арифметики и умение общаться с людьми, уметь выслушать людей, подбодрить их, и конечно же, пользоваться доверием со стороны русского начальства.

 

В случае болезни кого-то медицинская помощь оказывалась, как выходили из положения?

 

Сняв колючку, мы превратили лагерь в небольшой барачный хутор – лагерем и не пахло, но среди нас не было ни одного врача. Учителя среди спецпереселенцев были, а вот медиков не было. По-моему, тогда среди молдаван тогда медиков вообще не было. Вы могли бы поинтересоваться, с какой поры начали наши молдаване получать медицинское образование.

 

Кто же лечил молдаван?

 

Евреи. Евреи и русские были врачами. Были еще и такие, которые получили медицинское образование при румынах, но при советских только евреи получали медицинское образование, а наши медики появились гораздо позже.

 

А при румынах тоже одни евреи были врачами?

 

Да, евреи были, но были и молдаване – редко, но встречались. Может в городах их было больше, но в селах – редко встречались. Я знаю, что в нашем селе, в коммуне Юрчены был один фельдшер родом из Варзарешт. Он был один на несколько сел. Он прописывал и выдавал таблетки, рвал зубы, консультировал беременных женщин, поскольку тогда в селе акушерок не было, а в Сибири акушеркой стала моя мать. После войны этот фельдшер умер,  а его семью – жену с тремя детьми выслали за то, что он был медиком, т. е. в прошлом имел положение в обществе.

 

Моя мать родила 12 детей – трое умерли при родах, трое в возрасте до года, полутора лет. Вот говорят, что раньше дольше жили. Жил долго тот, кто выживал и не умирал от кори, ветрянки и иных детских инфекций. Все это было до депортации. В Сибири мать научилась у одной местной старушки, все четыре года, сколько мы работали в лесу, она помогала женщинам при родах.

 

Потом положение изменилось, или так и жили без медицинской помощи?

 

Когда нас перевели в пристанционный поселок, там был медпункт. Но среди нас все четыре года не было ни одного человека, который мог бы оказать медицинскую помощь. Если кому-то нужна была, все-таки, медицинская помощь, он обращался в больницу, которая находилась на расстоянии трех километров, в поселке чекистов, которые охраняли лагеря и поселки спецпереселенцев.

 

Там была и средняя школа, в которую ходили и наши дети. Классы там были смешанные. Мои младшие братья русского языка не знали. Но там не спрашивали – знаешь, не знаешь. За три дня научились говорить лучше местных.

 

Там были еще депортированные из других мест – представители других народов?

 

В 1950 году прибыли депортированные с Западной Украины, было еще несколько семей из прибалтийских республик, и несколько наших болгарских семей из Леовского района. Остальные были молдаванами.

 

А что собой представляло местное население?

 

Местное население жило по берегам рек. Наша станция стояла в трех километрах от реки, а если считать от леса, то до реки было 12 километров. Река была большая, вроде Днестра и даже больше. Река была несудоходная – некому было по ней ходить, но это была большая река. Три года мы работали в лесу, потом нас перевели в те места.

 

Работали мы очень много. Знаете, сколько леса мы рубили за сутки? Тысячу кубометров! Тысячу! Такой план нам давали – тысячу кубометров! Их нужно привезти из леса, погрузить на машины, привезти на склад, складировать по объему согласно ГОСТу. Потом нужно было вывезти лес на станцию, разгрузить и отсортировать по объему и качеству – лес был разный. Лес грузили в вагоны всю ночь. На второй день  оглянешься – все загружено и вокруг чисто. Бригады работали на погрузке день и ночь – грузили лес с помощью веревок. Знаете, какой это был тяжелый труд! Так мы работали первые два-три года…

 

А мать чем занималась?

 

Да, я забыл Вам сказать, что по приезду в Сибирь проходит день, другой, третий, проходит неделя, а мать как на иголках… никто ее не спрашивает, что она делает – работает, не работает. Месяц проходит – и ничего. Она сидит дома, нянчится с детьми, а мы со старшим братом работали. Мать привыкла работать как дома – с утра до ночи, и что с нее всегда что-то требовали сдать государству. А тут, в Сибири, никто ничего не требовал.

 

И вот, скажу Вам правду, а Вы пишите, как посчитаете нужным… но для нее, для нашей семьи этот разрыв с селом, с той злобой и ненавистью, которая ее преследовала, оказался благотворным.

 

С этой точки зрения, в Сибири нам было лучше. Там нам было трудно материально и физически только первую зиму, потому что не было одежды. Эта зима прошла как сон, а весной мы добыли ношеные полушубки и валенки. Мать ходила за 20 километров к местным колхозникам в отдаленные села. Эти колхозники тоже были потомками ссыльных. Они там были еще со времен царской России, некоторые даже со времен Екатерины. Мать уходила на неделю и работала у русских женщин, иногда брала с собой и кого-нибудь из моих сестер. Возвращалась со всем необходимым для подготовки к зиме. Она говорила, что будем носить и ношеное, но зато будет тепло.

 

Выходит, что для вашей матери ссылка в Сибирь оказалась своего рода облегчением?

 

Для матери вышло облегчение, а для нас, как сказать… Мы строили планы, хотели выучиться и получить образование…

 

Если нужно было провести какую-то церковную церемонию, венчание, например? Свадьбы в Сибири справлялись?

 

Непременно, но свадьбы были скромнее, ни как в Молдове. Церквей не было ни в городе Тайшете, ни в округе. Только в какой-то деревеньке километров за тридцать была церковь. Но для того чтобы пойти туда, надо было получить разрешение от коменданта, потому что, начиная с 16 лет и старше, мы должны были расписываться сначала каждую неделю, чтобы подтвердить свое присутствие. На второй год расписывались каждый месяц, а далее - раз в три месяца. Мать расписывались за себя и за детей.

 

В Сибири мы работали с заключенными, но сами мы заключенными не были – мы были спецпереселенцами, а все равно нас также охраняли, и мы не имели права никуда отлучиться.

 

А были попытки бежать или удачные побеги?

 

 Из других мест бежали, у нас нет – некуда было бежать. Если садился на поезд в Братске, все равно могли поймать – везде запретные зоны и гэбисты. Уже позднее, приблизительно через год, разрешали съездить в Тайшет на базар, но для этого надо было завоевать доверие коменданта и получить у него справку с печатью, дающую право съездить на расстояние в 170 километров.

 

Этот представитель власти, комендант жил вместе с вами?

 

Да, у него там был дом.

 

А сколько человек насчитывала администрация?

 

Начальник участка, мастера. Было их человек десять…, может пятнадцать. Потом были еще и местные шоферы. Мы уже несколько лет учились на шоферов, а до этого четыре года работал на тракторе. В 1954 году меня должны были представить к ордену, для этого надо было представить документы, но когда дошло дело до подробностей моей биографии, то решили отказаться от этой затеи. Орден, вместо меня получил какой-то русский, который проработал у нас не больше месяца и занимался вербовкой добровольцев – были и такие.

 

 Вы говорили о том, что работали вместе с заключенными?

 

После четырех лет нас перевели в пристанционный поселок. Зимой нас отправляли вдоль реки на 50 километров вглубь тайги. Передвигались мы в вагонах поставленных на сани, которые буксировались тракторами С – 80. Мы подвозили лес к берегу реки. На берегу скапливались десятки тысяч кубометров леса, и там вместе с нами работали и заключенные.

 

Им устраивали зону, скажем, на ста гектарах с наблюдательными вышками, и они там вручную валили лес, а мы его вывозили на машинах и тракторах. Они к нам обращались с просьбами, и мы им кое-что приносили. Все они были политическими, сидели по 58 статье, и так продолжалось до смерти Сталина, потом их всех амнистировали.

 

Как смерть Сталина отразилась на вашей семье?

 

Я работал на лесовозе. В день похорон всякое движение, включая транспорта, должно было быть остановлено на 5 минут. Помню, это было около десяти часов утра. Не успел я доехать до деревни, чтобы разгрузиться, как был остановлен на пять минут.

 

Изменилось ли отношение к вам, после смерти Сталина?

 

Несомненно! Все моментально переменилось. Сразу же, после его смерти, мы стали много свободнее. Нам выдали временные удостоверения и четыре года, до самого освобождения  мы могли ехать хоть до Иркутска, надо было только заблаговременно предупредить коменданта.

 

Когда получили приказ об освобождении?

 

В 1957 году.

 

Вы вернулись в Молдову?

 

Первой в Молдову вернулась мама с младшими детьми, где-то к осени, через два месяца после декрета. Я, вместе с одной из сестер остался. Может и не остался бы, но получил новую машину, да и подумал, что на зиму глядя трудно будет устроиться на работу в Молдове.  Думал, пусть наши поедут и разузнают, как оно там, и что. Я остался, потому что была хорошая работа, и я неплохо зарабатывал. Иногда приносил домой целый фартук денег, и мать не знала, что с ними делать.

 

Из Сибири мать вернулась в Кристешты или в другое село?

 

Мать вернулась в Кристешты, но наш дом был занят под клуб. Она стала жить у нашей бабушки - матери отца, которая жила в том же дворе, но в другом доме. Оставалась она там до самой смерти бабушки, а потом продала дом и перебралась в Юрчены, к старшему брату. Он вернулся из Сибири, но работа с техникой у него не шла – ни на тракторе, ни на машине. Тогда он пристроился возле начальства – благо язык был хорошо подвешен и потом его послали его на год в какой-то техникум или профтехучилище учиться на мастера производства железнодорожных шпал (сейчас они бетонные, а раньше они были деревянными). Я говорил уже, что за сутки мы превращали тысячу кубометров в бревна, горбыль и пр., загружали все в вагоны, наводили порядок и доводили все до конца.

 

Куда отправлялась ваша продукция?

 

Что делали с нашей продукцией, я не знаю, но на составах было написано: «Сибирский лес – стройкам коммунизма!», именно такие лозунги были вывешены на составах, которые приходили в тайгу. Насколько мне известно, мы снабжали лесом Казахстан. Вся наша древесина шла в Казахстан.

 

Господин Григорицэ, Вы рассказывали, что в семье вас было шестеро детей и мать. После окончания ссылки все вернулись в Кристешты. Вы рассказывали, что мать вернулась в село, как ее встретили односельчане?

 

Не сказать, что встретили плохо, но и за стол не сажали. Она прожила у бабушки, у которой был свой дом с огородом. Мать вытерпела все сибирские тяготы, была еще полна сил и могла работать. Прожила она там около трех лет – до смерти бабушки, потом перебралась к старшему брату в Юрчены, который построил там дом, обзавелся семьей, детьми. Всю жизнь он работал механиком в колхозном гараже, куда устроился, имея на руках документ об окончании техникума.

 

Одна из сестер в Сибири вышла замуж за одного из парней Чокинэ. Она мать Михаила Чокинэ, который был примаром – это мой племянник. При нем была проведена приватизация. У него тут недалеко магазин. Он был первым примаром при новой власти (после 1991 г. – а. т.).

 

Сестра родила в Сибири двух детей и вместе с нами вернулась в Ниспорены. Большинство молдаван вернулось домой, а те, кто остался, проработали еще зиму, а по весне они также вернулись на родину.

 

Вы мне говорили, что при высылке у вас не было никаких документов, вам их потом там оформили и выдали?

 

Документы нам выправили в Сибири. Сразу же, после освобождения на основании правительственного постановления нам выдали советские паспорта, с которыми мы могли пойти куда угодно.

 

Вы из ссылки куда вернулись?

 

Брат поселился в Юрченах, мать вернулась в Кристешты, а я, вместе с замужней сестрой и младшими детьми – двумя сестрами и братом – оказались в Ниспоренах. Мы сняли квартиру у семьи по фамилии Артени, в доме, который находился выше комиссариата полиции, возле источника, что ниже церкви. Там мы перезимовали и той же зимой купили стройматериалы – «финский дом».

 

Вы приехали из Сибири с деньгами?

 

А как же… Иначе, как бы мы отстроились? Я заработал 25 тысяч, брат из Юрчен тоже смог отстроиться, как и замужняя сестра. Наши все были при деньгах. Дома мы построили не такие как современные, сейчас люди в этом отношении разбалованы. Мы построили себе дома без излишеств, чтобы не скитаться по чужим углам, иметь свой очаг – свое «гнездо».

 

Приобретенные стройматериалы мы держали во дворе дома, где снимали квартиру. Весной сельсовет выделил нам участок под застройку. На этом месте, где мы сейчас находимся, тогда было пшеничное поле. Пшеницу убрали, полову и солому тоже – пригодятся. (улыбается). Вы себе представить не можете, как нас выручили эта полова и солома – незаменимый стройматериал по тем временам.

 

Финский дом строился по типичному финскому проекту четырехкомнатного дома.  Считалось, что материалы тоже из Финляндии. В комплект стройматериалов входило пять оконных рам и несколько дверей.  Камень для дома я привез из Шишкан.

 

Скажите, пожалуйста, Вы, ваши братья и сестры сталкивались с каким-то особым отношением со стороны властей или людей?

  

Да нет… Боже упаси! Об этом и речи не могло быть. Никто ничего не говорил! В Молдове тогда правили русские. Мы все отлично знали русский язык. Русскими ушли и русскими вернулись. И двадцать лет тому назад тоже по-русски все было. На молдавском языке нельзя было ни заявления написать, ни слова сказать.

 

Вы работали шофером и были директором АТБ

 

Шофером я стал еще в Сибири, других документов у меня не было. Там же закончил 9 классов вечерней средней школы – шесть классов я закончил тут и три в Сибири. Три раза в неделю приходилось по вечерам идти в школу, которая была в чекистском поселке.

 

Таким образом, я проучился, а когда пришел в АТБ, встречаю как-то своего учителя Алексея Николаевича, он учил меня в Юрченах в пятом и шестом классе. Он тогда был почти таким же пацаном, как и я, но очень способным. Его родителей сослали вместе с нами, и они уже возвратились обратно. Он спросил, что я тут делаю, я сказал, что тут работаю. Потом он поинтересовался,  не хочу ли я продолжить учебу. Когда сказал ему, что я закончил в Сибири девять классов, он сказал: « Завтра же, приходи в школу!». И я пошел в школу, и закончил 11 классов. В дневной школе было десять классов, а в вечерней школе одиннадцать.

 

И Вы получили аттестат о среднем образовании?

 

Да, да… Вот он тут у меня, аттестат зрелости об окончании одиннадцати классов. Учился я опять-таки на русском языке. Мы были первый класс средней школы, в котором училось русское начальство. Они занимали хорошие посты и должности, были при портфелях, но образования у них не было, но их заставляли учиться и получить аттестат, ведь потом можно было бы и диплом где-то купить по случаю. И вот так, три года рядом со мной учились такие русские паразиты вроде Ткаченко.

 

Вы кончили школу, работали и были ударником, как говорили в советское время?

 

Я был награжден медалями «За трудовую доблесть» и «Ветеран труда».

 

Когда Вас наградили?

 

Еще до перестройки, где-то в 1958 году.

 

Грамоты у Вас есть?

 

Даа…, а как же иначе? Вот тут в трудовой книжке зарегистрированы все заслуги и грамоты, тут и про социалистическое соревнование и про все. Я даже в Сибири, в леспромхозе первым был и на Доску почета выставлялся. Ни у кого такого нет.

 

А в прошлые времена, когда встречались с матерью, братьями и сестрами, говорили ли вы о сибирской ссылке или не очень?

 

Сейчас уже почти все умерли. Остались лишь сестра и брат, живут они  в Кишиневе. Сестре семьдесят лет, но она еще работает – по профессии сестра медик. Брат 1944 года рождения работает в аэропорту.

 

Они молодцы! Дай им Бог здоровья на многие годы! Я имел в виду советские времена, после возвращения из Сибири…

 

Об этом времени говорить было нечего, потому что все о нем знали. Гораздо интереснее было общаться со старшим братом, салились рядом и беседовали.

 

Об отце были какие-то вести?

 

В 1958 году, после возвращения из Сибири, мы узнали, что отец жив и находится в Румынии. Как об этом узнали? К родне из Варзарешт в 1959 году приехал по вызову  родственник из Румынии. Этот родственник жил в том же селе, где находился наш отец. Гость из Румынии из разговора с родней узнал, что их сослали вместе с семьей Григорицэ из Кристешт. Между нами, бывшими депортированными сложились очень тесные, особые отношения – совместная жизнь в бараках и совместный труд кое-что да значит. Так мы узнали, что наш отец жив.

 

Отец довольно быстро узнал о нас, и между нами наладилась переписка. Он сделал мне вызов в Румынию, а я подал документы на получение визы. Это было в 1961 году. Я только женился и у меня родился первенец.

 

Письма посылали почтой или с оказией?

 

Почтой. Наклеивали международную марку и посылали. Дороговато было, но что поделаешь.

 

Вы не боялись, что письма могут просматриваться?

 

Румыния была уже социалистической страной, а раны войны постепенно забывались… Сделал, значит, мне отец вызов и я пошел в милицию подавать документы, а начальником там был мой одноклассник по вечерней школе – Ткаченко. Вызывают меня через две недели и говорят, что из Кишинева получен отказ.

 

Тогда не поехал. Старик через полгода снова посылает мне вызов. На этот раз я еду в Кэлэраш. В1963 году, если Вы в курсе, Ниспорены, Кэлэраш и Страшены были объединены в один район. Начальником паспортного стола в Кэлэрэше была простая женщина, молдаванка. Пошел я к ней и сдал документы, через месяц мне звонят на АТБ и просят зайти за визой. – 2 августа 1963 года я поехал в Румынию.

 

Из всей семьи я первый к нему поехал! (улыбается). Жил он на берегу Прута в селе Збероая (на нашей стороне тоже есть село Збероая). Нашел я его быстро и целый месяц прожил у него как турецкий паша. Старик выставил 40-литровую емкость сливовой цуйки двухлетней выдержки. Он ее держал именно на случай моего приезда, а я все не приезжал. Целый месяц я питался арбузами, помидорами и жареными цыплятами – цыплята у него были весенние, красивые, и его старуха  готовила их почти каждый день…

 

Он женился во второй раз!

 

Да у него и дети были, наши братья – мальчик и девочка. Оба скончались молодыми – он от болезни печени в 55 лет, а она от туберкулеза. Потом мы поехали по вызову уже вместе со старшим братом, а затем вместе с женой и детьми. Он у нас гостях тоже побывал два раза.

 

В советское время можно было так путешествовать?

 

Да…надо было только получить визу… Его дети тоже приезжали к нам, когда подросли. Ну а потом случился  Мост Цветов через Прут… Отец скончался в 1993 году, и мы все, включая мать, были на его похоронах.

 

А ваша мать с ним встречалась или нет?

 

Встречалась, виделись и говорили, когда он к нам приезжал. На похороны мы поехали на нескольких машинах с нами были и родня со стороны Чокинэ, а они ребята здоровые. Румыны, вы же знаете, какие они заносчивые, как увидели нас всех, так немного стушевались, как будто мы их в плен брать пришли.

 

 У гроба отца стояли только мы и мать, наша мать его оплакивала, а вторая его жена к гробу даже не подошла. Как похоронил отца в 1993, так ни разу на его могиле и не побывал, потому что границу закрыли, а паспорт заграничный я себе так и не сделал. Мы с женой подали документы на получение румынских паспортов, а когда нас вызвали по этому делу, жена внезапно заболела и через неделю скончалась, а я так и не поехал. На этом все закончилось.

 

Вот, как на духу вам говорю. В понедельник как раз исполняется 30 дней, я пойду и сдам этот красный советский паспорт, сделаю себе молдавский, а заодно выправлю себе и пропуск в Румынию. Думаю, хоть перед смертью поехать к отцу на могилу. Надо будет поинтересоваться, как обстоят дела с малым пограничным трафиком и этой 30-ти километровой зоной. Должен узнать, могу ли я обратиться по этому вопросу в румынское консульство в Унгенах.

 

Сколько у Вас детей?

 

Трое их у меня – трое парней. Старший окончил высшее военное училище в Ленинграде (Санкт-Петербург) он у меня военный инженер-строитель. Прослужил 25 лет и вышел на пенсию уже. Последний раз он строил в Кирове военный завод. Потом началась заварушка, и завод не достроили, законсервировали.   

 

Второй сын как перед распадом СССР окончил Политехнический институт по специальности энергетика. Перед армией он закончил профтехучилище при заводе «Альфа», поэтому он на службу попал «старослужащим» - ровесники отслужили, а он только пошел – боялся попасть в Афганистан, но все обошлось – попал в Мурманск, в войска связи. Старший сын отслужил, вышел на пенсию и устроился в строительной фирме в Кишиневе, имеет квартиру, а вот второму не удалось найти работу. Не нужны уже были такие специалисты. Временно устраивался в какие-то фирмы. Женился, потом уехал в Россию на заработки – Сургут, Уренгой. Проработал там 5 лет, заработал денег и купил себе квартиру на улице Роз, возле бывшего кинотеатра «Искра».

 

Третий сын живет с семьей в Португалии. Недавно они гостили, а внуки и сейчас тут, у моего свата Лозовану Николая Петровича, который работал в дорожной полиции, а сейчас заведует охотниками.

 

И последний вопрос к Вам вопрос: я заметил, что события конца восьмидесятых годов Вы называете «заварушкой». Люди воспринимают эти события по-разному. Вы, что по этому поводу думаете?  

 

Понимаете, когда всю жизнь привыкаешь к одному образу жизни, в котором растешь, учишься, а потом все оказывается не так, то эти перемены застают людей врасплох и они не знают что делать, как поступить. Когда начинаешь сравнивать, то разница видна невооруженным глазом. Мы были приучены к порядку и некоторой дисциплине. Нынешние политики никак не могут разобраться - кто из них сильнее и главнее. Все хотят быть начальниками и руководить партиями. Но как раз руководить они не умели и не умеют – не получается. Поэтому у нас дела плохо, народ теряет доверие к власти, видя, как трое в альянсе не могут договориться и грызутся между собой, вместо того, чтобы показать и доказать всем, что какое-то продвижение вперед есть.

 

Господин Григорицэ, какой след оставило в Вашем сердце все то, что произошло с Вами, вашей семьей, матерью, отцом? С годами что-то изменилось?

 

Знаете, что я вам скажу… Я все думаю, как много всего прошло… Ведь я помню начало и ход войну, помню партизанскую борьбу, как они людей убивали. Помню конец войны, все знаю…

 

Вы знаете, я горжусь тем, что многое повидал и многое знаю!... Что видел Сибирь и узнал как там люди живут, видел всякое – и хорошее, и плохое… Но везде ценится человек работящий, трудолюбивый. Куда не глянь, везде нужны честные и дисциплинированные люди, на своем месте. Воры, пьяницы, драчуны и лодыри никому не ко двору. В наше время, как и всегда, куда не пойдешь,  везде требуются хорошие, честные люди, а таких очень мало…

 

Благодарю Вас за терпение, с которым отвечали на вопросы, и за очень интересный рассказ.

 

 

Интервью и литературная обработка Алексея Тулбуре

Транскрибирование Надин Килиану

Русский перевод Александр Тулбуре

Интервью от 29 июля 2012 г.

Транскрибирование от 25- 30 сентября 2012 г.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 .