Мирча (Мэмэлигэ) Екатерина Ивановна,  1943 г. р., село Бэлэурешты Ниспоренского района

Уважаемая госпожа Мирча, расскажите, пожалуйста, где и когда Вы родились, поведайте нам о Вашей семье. 

Родилась я 22 декабря 1943 года в селе Бэлэурешты. Моя девичья фамилия Мэмэлигэ, имя -  Екатерина. У меня были еще две старшие сестры и трое братьев, вообще-то братьев было четверо. Один из них ушел из жизни в возрасте 22 лет. У отца было ружье, и ребята решили его зарядить, при этом они случайно ранили его в шею, от чего он и скончался. Я только родилась и нам с матерью творили «молитву». 

Что значит «творить «молитву», Вы молились вместе с матерью? 

Нет, при рождении ребенка, маме творили в церкви «молитву», потому что она сама не могла туда пойти. Матери творили «молитву» для меня – я только родилась. В это время кто-то пришел и рассказал о случившемся несчастье. Разумеется, для родителей это было страшное горе. 

Сестра Софья, ныне покойная, первый раз вышла замуж здесь, в Бэлэурештах. Муж ее погиб на фронте (подробностей я не знаю, кроме того, что служил он в Советской армии). Потом она вторично вышла замуж в Котул Морий.

Потом у меня был еще один брат, Павел…

Сколько вас было в семье на момент депортации? 

Тогда нас в семье было двое – я и брат. Я уже рассказывала, что одна сестра вышла замуж, за ней еще одна сестра. Один из братьев был женат, он тоже на фронте воевал и все равно в покое его не оставляли, что им нужно было, я не знаю. Они ему сказали: «Счастье, твое, что ты в армии служил, а то бы мы и тебя выслали…».

Ну, а потом следовали и мы с братом. На момент высылки в доме оставались только мы с братом. Отца увели еще в 1944 году… 

А почему его арестовали? 

Отца арестовали и обвинили по политическим мотивам, по 58-ой статье. Он политикой не занимался, но при румынской администрации он состоял советником в примэрии.

В 1946 году, во время голода умерла наша мать и один из братьев, так что в доме оставались я (самая маленькая) и брат. 

Какое хозяйство было у вас тогда? 

Ну, какое хозяйство могло быть у нас двоих? В нашем дворе был и дом деда. Дед, вообще-то работал в банке, в Немценах и он рассказывал нам, что был членом цэрэнистской (крестьянской – а. т.) партии, а отец принадлежал к либеральной партии. У деда были лошади, он ездил в Кишинев, останавливался на постоялом дворе и участвовал во всяких съездах и совещаниях. Сколько у него земли было, я не знаю, может быть гектаров шесть, не помню уже… У них земля была и здесь. Ездили на работу и в Костешты, кажется, но я уже не помню…

Брат был старше Вас?   

Брат был старше меня, ему было лет 18 – 19. Кроме нас была еще и бабушка. Помню, что дедушка женился второй раз на женщине из села Кэцэлены. Потом он умер, а она с нами осталась. Таким образом, добрались мы до 6 июля, до момента, когда нас депортировали.  

И вот что мне запомнилось.В то утро, как обычно, я вышла по нужде и тут меня останавливает солдат, который никуда не пускал – ни в огород, ни в какое другое место. 

Потом я уже не очень помню. Сестра потом рассказывала, что солдат ей угрожал: «Хочешь, чтоб я тебя застрелил?». Потом погрузили нас на подводу, а затем на поезд.

 Когда умерла мама, мне было два года, и осталась с братом. На тот момент мне уже было пять лет. Запомнилось, как нас везли на поездах, как останавливались на станциях и нам ведрами несли еду.

Когда мы прибыли в Красноярск, нас высадили из поезда, и тут начался такой плач и причитания…, потому что все думали, что нас ведут на расстрел, а повели в баню и тогда все успокоились.

Среди нас оказался подросток, который очень смущался и женщины смущались не меньше его…

Помню также и бараки… длинные, без окон и дверей и без перегородок. Мы с братом жили вместе, а напротив нас был дед Георгий Ионел, с которым мы составили одну семью.

А что стало с бабушкой, которая жила с вами?

Ее в списке не было, поэтому ее не взяли.

Вернемся немного назад. Вам объяснили, за что вас выселяют?

Я ничего не могу сказать по этому поводу, но один человек рассказал мне секрет, который мне сейчас неудобно разглашать.

Вы знаете, когда мы вернулись, человек, который был в нашем селе первым председателем колхоза и жил неподалеку от нас, сказал мне: «Катюша, вместо вас должны были выслать другую семью. Но в списке вычеркнули одно женское имя и вписали другое – «Екатерина».  Мне неудобно, поэтому не очень об этом распространялась, но так мне рассказывал этот человек.

А сейчас почему не хотите говорить об этом?

Столько времени уже прошло… Да и не хочется доставлять неприятности людям, с которыми мы неплохо ладим. Господь с ними!

Итак, жили в этих бараках, которые кишели клопами, от которых спасу не было. Из-за этих клопов брат не мог спать ночами. В этой комнатке было окно, дверь, печь. Внизу спал дед Георгий. Мы с братом спали наверху, где были небольшая койка, и было теплее. Потом мы от деда Георгия перебрались в противоположный конец помещения. Из двух нар, брат соорудил одну деревянную кровать. Мы, дети, прыгали на этой кровати, чтобы клопы нас не кусали, однако эти твари были хитрыми – они ходили по потолку, и оттуда пикировали на нас.

В Сибири мы были одни, но люди нам очень много помогали. Одна женщина, например, мыла мне голову, потому что некому было мной заниматься. Брат ранним утром, когда я еще спала, уходил на работу, а когда он возвращался, я уже спала. Я спорила из-за этой женщины с ее дочкой: «Это моя мама!».

Другая женщина, у которой своих детей не было, когда мне не в чем было идти в детский садик, сшила мне маленькое пальтецо из старого взрослого пальто…

Так мы и жили на 92 километре, где был небольшой пристанционный поселок, а в лесу находились наши бараки. Там же мы ходили в школу.

Я год ходила в детский сад, где нас учили русскому языку. Помню, как мы усаживались вокруг стола, а воспитательница нас учила: «Это – потолок! Это пол, это стол, это стул!». Русские ребята приоткрывали дверь и дразнили нас: «Молдаване, молдаване!». Они убегали, потом возвращались и опять дразнили.

Потом мы уже привыкли, дети вообще очень быстро все схватывают и ко всему привыкают. Скоро нас уже было не различить.

По мере овладения русским языком, эта враждебность исчезала?

Да, потом мы уже не так различались. После первого класса я продолжала ходить в детский сад, потому что присматривать за мной некому было. Затем был второй класс, с которым связано и такое воспоминание, – я была не очень послушной и перестала ходить в школу, пока об этом не узнал брат и не съездил мне пару раз, после этого я  уроки больше не пропускала.

Однажды, еще в первом классе нам  задали писать «единицу» с правым наклоном. Ну, я и написала, не соблюдая полей. Брат спросил: «Написала?» - я и ответила – «Написала!». Брат: - Покажи!» - «Да написала, я!». Он посмотрел и заставил  все переписать – с часу ночи до пяти «единицы» выводила, всю страницу исписала - а выучилась.

Помню, как таблицу умножения выучила. Такая вот, забота, со стороны брата. Он не мог постоянно за мной присматривать, потому что должен был работать.

Проучилась я там в первом и втором классе, а весной переехали на станцию «120-ый километр». Нам в Парчуме жить не довелось, потому что брата перевели на 120-ый километр – он там работал пекарем, а мне даже довелось спать на той большой печи, которую топили дровами. Тогда хлеб месили не как сейчас, а в большой деревянной кадушке.

 На 120-ом километре мы жили вместе с украинской семьей, в которой были двое детей – мальчик и девочка.

 О каких украинцах идет речь?

 Их так же, как и нас, доставили по железной дороге и там оставили. Некоторые говорят, что это было в 1950 году, но мне, кажется, что это было в 1951 году, хотя, могу и ошибаться. Мы, дети, туда ходили и смотрели на них, а я думала, что там может быть мой брат.

Их так же распределили по километрам. Женщина, у которой мы жили, работала в хлебопекарне уборщицей, там было только два работника – она и брат. За стеной у них были две комнатки, я спала вместе с ее дочкой, а брат с ее сыном. За то время, что мы там прожили, я успела закончить третий и четвертый класс.

Что еще вам сказать – эти люди были из Дорогобыча, на границе с поляками и у них была, со своей национальной спецификой очень красивая одежда, которую они бережно хранили в чемоданах. У них были рубахи и кофточки расшитые от руки с блестками и с бусами. У мужчин тоже были расшитые сорочки с бусами. Еще были у них шерстяные плиссированные юбки, большие красивые шали разных цветов – зеленые, розовые с кистями и без. На праздники они надевали эти национальные костюмы.

В этой семье, где мы жили, парень занимался рукодельем  и вышивкой. Он умел вышивать и крестиком и любыми способами. Рубашки у них были черные с красно-желтой шелковистой вышивкой…

Мы после этого  переехали жить в Тупик, так назывался станционный поселок, который находился между 117 и 120 километрами. Когда мы были на 129-ом километре, то в школу ходили на 117-ый по железной дороге, но когда было очень холодно, то мы не учились по две недели – мороз был такой, что даже в школе было холодно - чернила замерзали в чернильницах. Я очень признательна семье из Тупика, которая две недели приютила меня – это семья дяди Мили Захариаде, которые жили в Миклеушенах. Мне очень понравилась, эта очень порядочная и интеллигентная семья. У них были две дочери. (Одна из них уже после Сибири жила в Калараше, а другая была невропатологом. Мне дали ее телефон, но я так и не позвонила).

Потом мы перебрались в Тупик и ходили на 117 километр в школу, где нам выделили финский дом, там же жили и родители Марии Бырду и Любы Врынчан, с которыми вместе ходили на 117 километр и учились в одной школы.

Я была в третьем классе, когда умер Сталин. Все плакали, включая учительницу, и я тоже плакала, только один из наших мальчиков – молдаванин, смеялся. После этого события  людям разрешили более свободно передвигаться.

Помню, еще до этого, когда я была в третьем классе, брат предложил пойти и встретиться с нашим отцом. Наш отец был заключен в лагерь, который находился по соседству.

Как и когда вы узнали, что ваш отец находится в лагере по соседству?

Через тетю Анну (Анна Влас – а. т.), вы же слышали, как она рассказывала…

Насколько я понял из ее рассказа, она не рассказывала Вам про встречу с вашим отцом?

Может, она рассказывала об этом моему брату, я ведь была еще ребенком, да еще непоседливым. Я уже была в третьем классе, и это было на 120 километре, когда брат предложил пойти и встретиться с отцом.

Помню, что это было осенью, мы сели на велосипед и поехали. Там были два солдата, брат подошел к ним и вступил в разговор, сказал, кто мы такие и кого ищем. Они сказали, что такой человек у них есть,  но его перевели в другую бригаду, на подмогу. Они  нам посоветовали спрятаться в кустах - посторонним было запрещено там находиться. Они показали нам куда спрятаться, а сами должны были пойти и привести отца. Там мы и спряталась. Подъехала машина, отец сошел и взял меня на руки, но я его совсем не знала и сторонилась! А отец плакал… Нам разрешили совсем недолго поговорить, а потом они уехали…

Отец потом все время вспоминал: «Помнишь, доченька, как мы встретились. Машина, в которой находились двадцать два человека, ходуном ходила от рыданий». У каждого где-то вдалеке были семьи и дети…

Очень часто отец вспоминал об этом…  Там многие из наших работали потом водителями. Из Ниспорен, к примеру, был Чокинэ. Многие из них знали моего брата, поскольку вместе парубковали, следовательно, многие знали и про меня. Они так и говорили: «Это Костина сестра!». Мне давали пару буханок хлеба, знакомые водители подвозили и высаживали меня в лесу, поближе  к тому месту, где находилась бригада заключенных. Отца по цепочке оповещали о моем появлении, он приходил, и мы с ним говорили.

Однажды я задержалась в лесу, уже смеркалось и все вокруг темнело, я была совсем одна, а на голове у меня был веночек из ячменных колосьев. Редкие машины проезжали мимо, не останавливаясь, но вот проехала одна, в которой было много людей, и кто-то крикнул: «Стой! Стой – это Костина сестра!». Они меня взяли и довезли до дома, иначе провела бы я в лесу всю ночь.

 Потом стали освобождать заключенных из лагерей, отец пришел к нам. Затем и отец, и брат женились. Настала пора, и нам разрешили возвращаться домой, но брат женился на тете Лене – она была то ли русская, то ли белоруска. Оба уже покойные. Упокой Господи, их души!

Эта русская женщина была из местных?

Вы можете мне не поверить, но я не знаю. Она мне рассказывала, что училась в Омске, но я не думаю, что была из тех краев. Училась она на пекаря в Новосибирске, у нее были и какие-то фотокарточки. Жила я у брата, поскольку он был мне ближе, чем отец. Папа торопился вернуться в Молдову, а брат все оттягивал возвращение, потому что у него уже и дети родились, а я не хотела с отцом возвращаться. Ниспоренские земляки все говорили брату: «Костя, отпусти ее, пускай возвращается!». Он говорил: «Пускай возвращается…», а у самого… слезы на глазах. Потом я все-таки вернулась с отцом, а брат еще там оставался…

Это было уже после того, как разрешили депортированным вернуться…

Это было после смерти Сталина, когда людей стали из лагерей освобождать. Отец, тем временем, женился и взял себе жену тоже из ссыльных, женщину из Милешт, по фамилии Гриб. Ее муж работал в Одессе, и его посадили в лагерь за знание немецкого языка, а ее депортировали. Из лагеря он так и не вернулся, а его жена вышла замуж за моего отца. Вообще-то, я хотела, чтобы он женился на другой женщине, его знакомой по лагерю - там был и женский лагерь, Женщина эта, однажды, передала мне через отца платье, и оно мне оказалось как раз впору. Я хотела, чтобы отец женился на этой своей знакомой, упокой ее Господи, но он выбрал женщину из Милешт. И в 1956 году мы вернулись в Молдову.

Доехали мы до станции Буковэц, а оттуда уже добирались с трудом, потому что никакого транспорта тогда не было. Добрались мы до Ниспорен, а дальше ехали на трех подводах вместе с детьми, которые возвращались с местного фестиваля. Я первой прибыла с этими подводами. Ребята  меня узнали, и как водится, собирались поколотить.

Я пошла к брату (которого не депортировали), а отец прибыл на второй день. Жить нам было негде, потому что нам ничего не вернули. В нашем доме поселили кого-то, потом там жил и председатель колхоза, затем его продали кому-то. В общем, нам так и не вернули этот дом. Со временем нам выделили участок. Вот этот небольшой дом (показывает рукой – а.т.) был построен руками моего несчастного отца, он очень много труда в него вложил. Он работал завхозом и сторожем в школе, которая строилась рядом.

Брат тогда так и не вернулся из Сибири. Потом они приезжали к нам в гости, но он так и не вернулся, там и помер. Они попытались было вернуться, да не прижились они в Молдове… сначала уехала она с детьми, а следом за ними уехал и он. Семеро детей у них было – два мальчика и пять девочек. Сейчас остались только пять племянниц. Они живут в Иркутске, и мы иногда перезваниваемся.

По возвращении в Молдову я продолжала учиться…

 По возвращении вы говорили по-молдавски?

Родной язык нам давался с трудом… Я вам уже говорила, что переписывалась с родственниками, вспоминаю, как писала им с ошибками («ши фашець?» вместо «че фачець?»). Ведь там я говорила только на русском. Первую четверть в молдавской школе я говорила на русском и экзамен по ботанике сдавала по-русски…

Потом я училась в седьмом классе. Там в качестве иностранного языка преподавался английский, а тут французский, но мне поставили «четверку», поскольку по остальным предметам я училась неплохо.

Следующие три года я училась в Немценах, потому что тут у нас была только школа-семилетка. Закончила я школу, и по примеру других девушек, подала документы в медицинский институт. Я была в ссоре с одной из моих подруг. Она хотела поступить на химический факультет государственного университета, а я на медицинский. По своему складу характера я не очень бойкая и педагогическая стезя меня не очень прельщала, потому что не верила в свою способность управляться с детьми и боялась, что они мне на голову сядут. Таким образом, я приняла решение пойти в медицинский институт.

А там меня ожидал сюрприз. Моя подруга подала документы в медицинский, на стоматологический. С досады я взяла документы и вместе с двумя девочками из нашего села пошла в университет. Они после двух экзаменов провалились. Я им сказала: «Погодите, я тоже поеду с вами домой!». Я не очень разговорчивая была, поэтому не очень тянуло поступать, особенно на исторический.

Вернулась сюда, проработала полгода, потом более года я проработала пионервожатой в Новых Ниспоренах. После этого я поступила в институт и выучилась.

В каком институте?

В медицинском, по своему выбору я поступила на стоматологический. Закончила институт и вернулась в Ниспорены к моему бедному отцу, которого я не могла оставить одного, после стольких лет разлуки…

Из Ниспорен меня направили на работу в село Збероая, и я была очень этим раздражена – не хотела попасть именно в это село. Дело в том, что раньше колхоз помогал детям получить образование. Когда шла сдавать вступительные экзамены, встретила своего пожилого отца, который ждал меня, сидя на каком-то парапете: «Папа, что ты тут стоишь?» - он мне ответил – «Вот, принес тебе справку от этих…». Прочитала я справку, а в ней написано, что колхоз не может мне помочь. Разумеется, я не стала предъявлять эту справку комиссии. Очень досадно мне было, но, видимо, так должно было случиться… Проработала я до 2010 года…  Отец мой умер в 1972 году, мачеха скончалась в 1977 году.

Вы вышли замуж, у Вас была семья?

Я вышла замуж в 1971 году, здесь, в Бэлэурештах…

Ваш муж знал историю вашей семьи?

Конечно, знал, а как же иначе? В 1971 году у нас родилась дочь, которая сейчас живет со своей семьей в Клуже, другая дочь живет в Кишиневе, но я не стану все Вам рассказывать, потому что больно очень. Дочь была болезненная, да и муж у нее слаб здоровьем. Мальчик у них родился с ДЦП… трудно им…

Как депортация сказалась на Вашей дальнейшей жизни?

Да, все время нам кололи этим глаза, напоминали, запугивали. Помню, что при поступлении нужно было написать автобиографию, но я об этом распространялась не очень, иначе, могли и не принять. Даже когда уже работала, был тут один партийный секретарь, жена которого была невропатологом. Он приходил с проверкой на ферму и заходил к нам. Я тогда работала на многих участках – обслуживала как стоматолог Бэлэурешты, Зберою, Грозешты, Валя–Трэйстены, Бэрбоены. Однажды он меня встретил и сказал: «Что, милая, ты была депортирована?! А мы и не знали!». Это меня задело, и я спросила с вызовом: «А что?». Он ответил: «Да вот, хотели тебя к ордену представить, а тут один встал и сказал, что ты была депортирована!». Таким образом, нас в некотором роде ущемляли в правах!

Вы в партию не вступали?

Нет, потому что из-за этого пострадали мои родители. Мне говорили: «Если бы Вы были в партии…». А я не хотела. Мне такое никогда не нравилось, и я еле сдерживалась, чтобы не сказать… (улыбается). Мне всегда хотелось быть вместе с порядочными людьми и жить спокойно. И я благодарна Богу, что за все время моей работы я была довольна отношением ко мне людей и смею думать, что люди тоже были мной довольны. Я сумела посвятить себя профессии. Можете спросить тех, кто постарше про меня. Я всегда старалась сделать так, чтобы все было хорошо. Часто я шла на компромиссы. Человек, перенесший страдания становится более сострадательным и понимающим, а мы, бывшие спецпереселенцы, стали просто как братья.

 Это было там или уже после возвращения?

 После тоже…

 Во время советской власти об этом не принято было говорить, а после?

Нет, об этом мы даже с отцом не говорили, о чем сейчас очень сожалею, потому что он, как я вам говорила, всегда настаивал, что он ни в чем не виноват…

А по какой причине Вы не говорили с вашим отцом об этом?

По причине присутствия какой-то боязни затрагивать эту тему. И это понятно - ведь не самые приятные моменты в жизни. Только однажды он мне сказал: «Доченька, дорогая, ведь мы ни в чем не были виноваты, а люди доходили до … 38 килограммов!». Такая вот, трудная жизнь была в концлагерях. Я не хотела ворошить его память и тревожить душу, хотя думаю, что там ему очень нелегко пришлось.

 А сам он об этом не заговаривал?

Нет… Да и вообще, я редко дома бывала. Должна была постоянно разъезжать по работе – то в Немцены, то в Ниспорены. А сейчас, вот, сожалею…

Еще в Сибири я слышала о том, как взрослые говорили между собой, что молдаванам не разрешали в клубе играть и петь молдавскую музыку и даже угрожали им по этому поводу. Однажды молдаване собрались и побили местных. Были там и солдаты. После  этого местные русские говорили нашим: «Эй, молдаване, если придут солдаты, будьте на нашей стороне!».

Часто можно было услышать, что многим нечего было есть… Так оно и было. У людей были кое-какие вещи. Порой отдавали подушку в обмен на продукты, или меняли, к примеру, ковер на ведро картошки.

Приходилось слышать и о том, что труд людей там совершенно не оплачивался. Людям просто ничего не платили. Кто-то клал деньги к себе в карман, пока не грянула проверка. Сняли с работы бухгалтера и еще кого-то. После чего люди стали получать хоть что-то. Правда, сначала говорили, что деньги появились после того, как страна получила лес … Помню, что об этих вещах говорили…

В нашем классе среди учеников были представители разных национальностей – русские, украинцы, молдаване, евреи. Мне лично, ни с кем не приходилось выяснять отношения и никаких проблем не возникало.

Потом встречалась в Ниспоренах с ребятами из Милешт и других сел, которые жили с нами на 92 и 120 километре, и знали меня под именем Тинкуца . Я шла мимо автостанции и если кто-то окликал и говорил: «Иди Тинкуца, не стесняйся!», то я уже знала, что это из наших, из депортированных. Они запомнили меня под этим детским именем.

Однажды я пошла в центр, в клуб и один парень спросил: «Тинкуца, помнишь, как я тебя от мальчишек защищал?». Видимо, все-таки, поколачивали меня ребята… Я его возьми и  спроси: «Мэй, а кто же меня бил, если вокруг столько защитников было?» (смеется).

 Вы сказали, что мать умерла во время голода в 1946 году, а, вообще, в Бэлэурештах много людей умерло от голода?

А вот не знаю, сколько их умерло… Мама, может быть, и не от голода померла, а от болезни. Когда отец сидел в Кишиневской тюрьме, поехала туда на подводе и на обратном пути попала под дождь. Думаю, что у нее была хроническая пневмония или что-то вроде этого и она слегла… А я вот, чуть не умерла от голода, как потом узнала, даже погребальную одежду сшили, но Бог не оставил, и я выжила…

Этот вопрос я задаю всем, адресую его и Вам, как Вы восприняли перемены 90-х гг.?

Я приветствовала независимость нашей страны, только вот с Приднестровьем совсем не то получилось. В нашем селе был один, который говорил, что Молдова с международной поддержкой отстоит Приднестровье, на что я ответила, что дай-то Бог, но неизвестно, потому что тут у каждого своя позиция… Приятного тут мало, конечно…

Хочу, чтобы наша страна была независимой, но слишком много у нас неразберихи. Все друг друга ненавидят, все что-то делят… Но ведь они образованные, культурные люди.. Считаю, что люди, занимающие руководящие должности не должны быть столь непримиримыми…

Каково Ваше отношение к коммунистам и советской власти?

Коммунистам?.. Думаю, что это зависит от того, какой это коммунист… Вы знаете, что и брат мой не был членом партии – мы были сыты по горло депортацией …

Зависит от коммунистов. В нынешнем положении они не должны с таким упрямством бойкотировать заседании парламента (фракция Партии коммунистов Республики Молдова на момент интервью бойкотировала заседания парламента – а.т.)  …

В Сибири я была ребенком, мы, дети, были все вместе, игрались… Это у взрослых были какие-то свои убеждения и какие-то счеты, а мы были детьми…

Тогда у меня были светлые волосы, как у русской… Одна девушка даже поспорила, что я русская и поняла, что проиграла спор, когда спросила, кто я, а я ответила… Мы не отличались…

Я забыла некоторые молдавские слова, но по возвращении в Молдову все быстро восстановилось и пришло в норму.

Благодарю Вас, Екатерина Ивановна, за интервью и, особенно, за помощь, оказанную нам, в реализации проекта.

Интервью и литературная обработка Алексея Тулбуре

Транскрибирование Надин Килияну

Русский перевод Александра Тулбуре

Интервью от 3 августа 2012 г.

Транскрибирование от 14 января 2013 г..