Жантуан (Грушкэ) Мария Павловна, г. р. 1942, с. Столничены Братушанского (Единецкого) района

Расскажите, пожалуйста, о семье, в которой Вы родились, о ваших родителях.

Я Жантуан Мария Павловна (урожденная Грушкэ) родилась 4 марта 1942 года в селе Столничены Братушанского, ныне Единецкого района. Отец мой работал в больнице врачом, он закончивал медицинский факультет венского университета. Мама занималась всем нашим хозяйством. Всего нас было в семье четверо детей. Один брат учился в Бельцах, а другой работал в Фалештском районе. Младший брат был с нами.

У нас было два подворья в центре села, каждое с полгектара. В одном дворе был дом бабушки с дедушкой, наш дом и еще один, который только строился.  У ворот была кузня – маленькое помещение, в котором хранился весь необходимый инструмент, потому что был еще трактор, молотилка – все это было нашим.

Кроме того был домик-плетенка, где хранилась кукуруза (сысыяк - маленький сплетенный из ивовых прутьев сарайчик, в котором хранили, как правило, початки кукурузы – а. т.). Амбар  у нас еще был, такой красивый, будто на курьих ножках (он был поставлен на столбцы и возвышался над землей – а.т.). После конфискации его в таком же, неразобранном виде отвезли в район и открыли в нем парикмахерскую. Была у нас и соломорезка (машина для нарезания соломы, крапивы и пр. на корм скоту – а. т.). Там была еще и декоративная лошадь, у которой была своя отдельная конюшня, – все это находилось на первом подворье. На этих же пол-гектарах росли фруктовые деревья и размещались пчелиные улья.

Вторые пол-гектара были отведены скотине. Там стоял большой сарай для скота и сена, и там тоже был сад. Скота у нас было много – лошади, коровы, свиньи, козы, куры. Всего было много. Овец у нас было сто голов и держали мы их на овчарне. Было у нас и несколько лошадей. Помню, я каталась на самой низкорослой – это был не пони, но тоже из породы декоративных.

Земли у нас было 17,5 гектаров. Как уже было сказано, был у нас трактор со всеми полагающимися к нему орудиями и инвентарем – борона, сеялка, молотилка, веялка и пр. Со всем этим, как и с хозяйством управлялась мать, она и трактор водила, и за хозяйство отвечала. Отец даже ведро воды с колодца в дом не приносил. Он говорил маме: «У тебя есть сыновья – пусть работают».

В селе была своего рода система взаимных услуг – мы вспахивали кому-то землю, они за это делали для нас что-то другое.

Ваша семья была верующей?

Отец, помню, ходил святить пасху. Мама, бабушка с дедушкой – молились. На Пасху мы ходили в церковь смотреть службу, но сказать, что мы из церкви не выходили – этого не было. Потом с этим стало труднее, братья были учителями. В этом смысле мы были как все.

Каким Вы помните день 6 июля 1949 года?

Накануне, помню, я что-то попросила у матери, а она сказала: «Ладно, я тебе завтра дам», а я ей говорю: «Ты до завтра можно умереть. Завтра может и не быть». Видите, как оно получилось? Утром я проснулась от того, что мамы не было рядом. Брат ночевал в родительском доме, а мы с мамой спали у бабушки – ее к тому времени уже не было – умерла. Встала я, и хочу пойти домой. Вижу, во дворе солдаты.

Двор у нас был красивый, ухоженный – за ним присматривал у нас специальный человек. Мне было странно, что кто-то разгуливал по нашему двору. Была у нас собака, большая – ростом с теленка. Ребята еще издевались надо мной, давали команду «фас» и она, схватив сзади за одежду, тащила меня на другой двор. Собаки уже не было.

Пошла я в дом, а там полно народу. Там был брат, а мамы не было и я начала плакать. Тогда один из солдат – среди тех, кто выселял, тоже попадались люди – спрашивает меня: «Не плачь девочка, что ты хочешь?». Я сказала, что плачу, потому что мамы нет.

Дома у нас был стол с большой, до самого пола, плюшевой скатертью. И он мне говорит, чтоб я залезла под стол и сидела там, может остальные не найдут. Тут подходит другой солдат – всего их было трое военных, и спрашивает: «А где то, кулацкое отродье?» - это он про меня. Первый солдат отвечает, что не знает, вроде бегала тут, и куда-то исчезла… Народу в доме было много – трое военных, сельские активисты. Кто-то из этих сказал военному, что я под столом, он штыком откинул скатерть и нашел меня там. Так и не удалось солдату спасти меня. Кто он был такой – не знаю?

Они сказали брату (поскольку мы были в доме одни), что мы можем взять с собой, не помню, то ли 200, то ли 300 килограммов багажа. Он пошел грузить подсолнечные семечки, очень он их любил, взял он и немного кукурузы.

Потом подъехала грузовая машина, там уже была одна семья, какие-то старики, наши соседи. Уже и не помню, как их звали – то ли Салахор, то ли как-то иначе? – не помню. Из нашего села выслали всего две или три семьи. Я так думаю, что наша семья была самая состоятельная в селе и даже в районе.

Когда мы сели в машину, та старушка усадила меня возле себя и начала громко плакать. Помню еще, что брат показал мне кулак, в котором он зажал несколько червонцев (золотые монеты царской чеканки достоинством 10 рублей – а. т.). Он мне говорит: «Вот тебе две – остальные мне». Он думал, что всех обхитрил: с собой взял несколько монет, остальные оставил в доме отцу с матерью. Знал ли он, что домой больше не вернется?

Народ собрался вокруг машины, многие плакали и причитали, как по покойнику, собаки лаяли, куры кудахтали  - большая кутерьма. Женщина одна все просила: «Отдайте нам, пожалуйста, девочку». В ответ твердое: «Нельзя».

В  этот момент к машине подошла моя мама.

Она была в поле?

Нет. Ее предупредил наш сосед, сельский активист. Накануне, вечером 5 июля, их собрали в сельсовете и сказали, чтобы никуда не отлучались из села, поскольку в эту ночь будут высылать кулацкие семьи. Этот человек (не помню его имени), знал, разумеется, что мы находимся в списках. Он пришел к матери и говорит: «Анна Климентьевна, идите быстренько за мной».

Говорили на русском?

Да, потому что село было украинское. Он отвел маму на околицу села, где была больница, и где проживала его теща. Мать пошла за ним как была – в одной ночной  сорочке, с распущенными волосами – у моей мамы были длинные волосы (показывает рукой) -  там ее спрятали в печи, и она в этой печи сидела.

Я ее не видела, но брат мне потом рассказывал, что когда мама пришла, она была, как бы, не в себе, будто пьяная, в крестьянской юбке, которую ей кто-то дал, ведь она вышла из дому в одной ночной сорочке, и волосы у нее были спутаны. А вы должны знать, что одевалась моя мать как барыня – английский костюм, часы-медальон на шее. Она была образованная, я видела ее диплом об окончании гимназии, с правом работать в школе учительницей. Она, в отличие отца, который, как я уже сказала, и ведро воды в дом не приносил, разбиралась и в технике.

Вернемся к тому дню.

Мать, как только добралась до машины, стала кричать, но женщины прикрыли ее собой… Военные спросили: - Кто это? - а им ответили: - «Это их тетя. У нее нет детей, дайте эту девочку ей» - просили женщины. Им отказали, сказали, что девочка поедет с ними. На этот раз никто не выдал, никто не сказал, что это моя мама.

Сколько Вам тогда было лет?

Мне – 7 лет, а брату – 17. Так мы больше ничего и не взяли, кроме тех мешков с семечками подсолнуха и кукурузным зерном, да те самые монеты, из которых брат и родителям оставил (смеется).

И куда вас отправили?

Нас отправили в Дондюшаны на вокзал. Из сел и районов туда много машин подъехало. Поезд был товарняком и там был, видимо, какой-то штаб, куда вызывали на допрос. Спрашивали: «Семья Грушкэ кто?». Брата вызвали, а я вместе с остальными, осталась под охраной часовых.

Потом началась погрузка в вагоны. Какая-то женщина выскочила из машины и бросилась бежать, но попала под другой поезд, который шел на большой скорости – ее перерезало пополам. Один охранник подошел, поковырял штыком в останках и спросил с издевкой: «Из оставшегося, кому-нибудь что-то нужно?».

Погрузили нас в телячьи вагоны и, кажется, в тот же день, к вечеру мы тронулись в путь. Через какие города и села мы проезжали  - я не помню,  помню только, что отправили нас из Дондюшан. Поезд ехал очень долго без остановок и мы, я помню, просились по нужде, а солдаты нам говорили: «Терпите, терпите, идите в угол вагона». Как скотина, понимаете - иди и справляй нужду в углу, а потом, в этом же вагоне, езжай дальше.

Ехали мы сначала при закрытых дверях, а потом мы стали кричать, что задыхаемся, и тогда солдаты открыли дверь, но стояли начеку, с примкнутыми штыками – как бы не сбежал кто. Так и ехали – с открытыми дверями.

А кормили как?

Да почти ничего не давали. Люди постарше были более запасливые, не то, что мой брат –  они кое-что взяли в дорогу – хлеб, брынзу, сало и воду. Они и с нами делились. На какой-то станции нам дали чай, и мы с Васей пили из одной кружки. Да и не лезла эта еда в горло.

Однажды поезд остановился в какой-то пустынной местности, и нам разрешили выйти, но не все разом - целыми семьями не отпускали – боялись что убегут. Вася вышел первым. Люди уже возвращались в вагон, а брата все не было. И тут какая-то женщина обращается ко мне на украинском: «Вася сказал, чтобы ты бежала, он будет тебя ждать». Видимо, он куда-то спрятался, и попросил ту женщину передать, чтоб я пошла к нему. Я вышла, никто мне ничего не сказал и солдаты на меня внимания не обратили – да и кто будет следить за ребенком, тем более, что я еще не выходила. Людей в вагоне не пересчитывали, наверное, поскольку поезд так и поехал дальше без нас.

Сбежали!

Из нашего вагона остались там только мы с Васей. Осталось еще двое детей, два мальчика из другого вагона по фамилии Вырлан из села Зэиканы – их отец работал там директором школы – их тоже без родителей выслали. Мой брат, когда вернулся с Камчатки (места службы – а. т.) разыскал этих ребят. Один был ровесником Васи, а другой был старше меня, но младше моего брата – было ему лет десять.

Случилось это все, как мы потом поняли, уже где-то в России. Поезд пошел в одном направлении, а мы по шпалам пошли в обратном. Шли мы пешком, ночевали где придется – на бахчах, в шалашах, а то и под заборами - было лето, тепло.. В пути мы просили поесть и нам подавали. Приходилось спрашивать дорогу, Ребята ладили с людьми.

Так мы прошли всю Украину. Бывало, что и подвозили нас – на телеге или на машине. Спрашивали кто такие, да чьи будем – ребята как-то выкручивались. Во всяком случае, с милицией мы не сталкивались. За все время пути ни одного милиционера не встретили.

Как только добрались до Молдовы, в каком-то селе останавливает нас милиция и давай допрашивать: «А кто вы, откуда?». Наши простачки думали, что раз добрались до дома - то все – расслабились и отвечают: «Мы из Брэтушанского района, с такого-то поезда - отстали». «А-а-а, так вы из кулаков» - и сдали нас в милицию. Допросили: кто такие, откуда и т. д. Потом отправили дальше, в Братушенское НКВД. Там нас встретили оскорблениями, называли «кулацким отродьем».

Заперли нас на какой-то конюшне, где мы спали на сене и соломе, которая там находилась. Там уже нас стали кормить – утром давали чай, а потом что-то еще – не помню что. Васю и старшего из братьев Вырлан вызывали на допрос, где им говорили: «Вот отыщем ваших родителей и отправим». Продержали нас там неделю.

Дальше что с вами было?

Не знаю как, но про нас прознали в селе, может кто-то из НКВД проболтался, что у них находятся дети из Столничен (плачет). В НКВД порядки были строгие.  Я не могла никуда выйти. Ребята, правда, вечерами убегали – порядки были строгие, да вот заборы у них, у энкэвэдэшников, были не хозяйские.

Помню, пришла ко мне крестная, а я немытая, заросшая, нечесаная – прижималась спиной к забору (плачет), а крестная сквозь щели в этом заборе расчесывала мне волосы и заплетала их, а также приносила мне еду. Приходили они ко мне каждый день, а вечером уходили домой, потому что жили в 3-х километрах от райцентра.

Если желаете, мы можем немного передохнуть.

Нет – нет, мне кажется, что буду плакать до последнего дня, поэтому и не очень люблю вспоминать. Узнала о нас и тетя Люба – старшая сестра отца (плачет), которая жила в двух километрах. Она не попала в список депортированных, поскольку у нее была другая семья уже.

Нас продержали в НКВД неделю, потом выпустили: «Все, можете идти», а куда идти? Дом наш, из которого все вывезли, был опечатан, хозяйство разорено, а скотины не осталось. Амбар, и тот вывезли в район, о чем уже рассказывала. Все подчистую взяли, но мы хотели все-таки вернуться домой, ведь это был наш дом, верно? Тетя, папина сестра,  однако, отговорила: «Там ничего нет и все опечатано». Она взяла нас с собой в молдавское село Киурт (Chiurt) – переходишь речку Чухур, а там уже молдаване живут – молдавское село. У тети мы и жили.

У вас же были старшие братья?

Мой старший брат работал учителем в селе Белявинцы Липканского района. В 1949 году он как раз завершил образование, женился, и его не выслали – оставили в покое. Средний брат Коля также работал учителем в Фалештском районе, и его тоже не выслали. Он тоже булл уже женат. Работал он в школе, где директором была другая сестра моего отца – Чуприна Мария Васильевна. Она с мужем Павлом в списки на депортацию почему-то были занесены. .

В Сибирь, однако, они не попали. Тетя Мария дружила с Агриппиной Никитичной Крэчун,  на тот момент большой советский начальник в области образования, член большевистской партии с 1944 года (впоследствии она стала министром образования МССР и секретарем Верховного Совета МССР – а.т.). Они были школьными подругами, и Агриппина ее заранее предупредила, что она находится в списке депортируемых.. Тогда  тетя Мария, папина сестра, вместе со всей своей семьей, бросила дом со всем, что в нем было, и, прихватив лишь кое-что из вещей, перебралась к Агриппине, которая их  у себя укрыла. В доме одного из самых больших советских начальников Молдавии они избежали Сибири. Имущество, однако, все потеряли. И пришлось им нищими скитаться какое-то время по чужим углам.

А родители?

Отца я не видела 5 лет, а с мамой встретилась через 2 года.

За день до высылки папа поехал по вызову в Зэиканы. Главрач ему сказал: «Павел Васильевич, примите Вы этот вызов, потому что я должен сделать небольшую операцию». Было у него какое-то дело в больнице. Отец пошел, оказал больному помощь и остановился в Зэиканах, у своего двоюродного брата. Сидели они за столом, как вдруг явился какой-то родственник, узнавший про отца, и говорит ему: «Знаешь что? – в селе полно солдат. Сказали, что будут поднимать в Сибирь, сегодня». Отец сразу же хотел вернуться домой, но родственники уговорили его остаться до завтра: «Останься до завтра, посмотрим, что будет, а завтра пойдешь». Отец и остался там.

Вернуться домой он не мог, в больницу пойти – тоже. Все говорили, что поезда стоят и ждут, пока всех соберут. Тогда он пешком пошел к сестре в Фалешты (где Единцы, а где Фалешты?!). Ночью шел, а днем в камышах прятался. Он не знал, что сестру тоже должны выслать. Потом он у кого-то укрывался, пока все не утихло. 

Мама?

После того как нас взяли, мама сказала: «Детей моих взяли, чего ж я тут сижу?» - и направилась к своим родителям, в село Новая Обрежа, Глодянского района (сегодня это село в Фалештском районе – а.т.). Дед мой занимался выращиванием  и продажей свиней и другого домашнего скота - он был очень богатым купцом.  В церкви у него было свое отдельное место. В детстве, помню, катал нас на санях с бубенцами. Наши дедушка с бабушкой были людьми крепкими – дедушка прожил 105, а бабушка 107 лет.

Их тоже хотели выслать. Пришли и сказали: «Собирайтесь!». Они собрали свои чемоданы и ждали во дворе, но потом как-то так получилось, что их не выслали, может из-за преклонного возраста – обоим было за 80. У них отобрали все, «национализировали» все их имущество – остался только дом, да они в доме. Многое все-таки, зависело от местных властей. Дедушка был добрейшей души человек, во время голода он содержал все это село. Думаю, что именно по этой причине местные жители и отстояли его. И меня могли спасти, да предали – указали, где я спряталась.

Многое зависело от местных активистов?

От коммунистов, потому что местные активисты все были коммунистами.

Итак, мать пошла к родителям, но на краю родного села ее встречает двоюродная сестра, которая, к тому же, была ее крестницей и говорит ей: «Нэнашка (крестная – а.т.), вы сидите у меня, не идите, потому что деда Клима тоже поднимают в Сибирь». Она осталась у той двоюродной сестры, укрытая всем ее приданным – подушки, домотканые коврики и пр. Во двор выходила только по вечерам – боялась, чтобы не увидел кто, и не донес. Долго ли она там была – не знаю 

Узнав, что старики остались в селе, мама, все таки, пошла к ним. Когда мы через 2 года встретились, мама от бабушки с дедушкой к нам пришла.  Она не знала где мы, пока не поехала в Столничены и ей не сказали, что мы у тети Любы в Киурте. Не было тогда ни телефонов, ни рейсовых автобусов, но зато был страх попасть в Сибирь, которой каким-то чудом избежали 6 июля.

Вернемся к осени 1949 года

Где-то в октябре месяце приехал мой старший брат из Липкан, который узнал, что мы в Киурте и взял меня к себе, в Белявинцы. Без документов, без ничего он записал меня во второй класс, потому что я пошла в школу с шести лет и успела закончить первый класс. У него я прожила до окончания второго класса, потом за мной приехал брат из Фалешт и я там пошла в третий класс, но уже в молдавскую школу, хотя до этого училась в русской. Брат был женат,  жена у него тоже была учителем. Жилье у них было отдельное, а белявинский брат жил со своей семьей у тещи.

Прошло 2 года, и после третьего класса пришла мама. Было это ночью – брат зажал мне рот ладонью и сказал, чтобы я не кричала и не плакала – там никто не знал, что мы были депортированы. Это сейчас об этом пишут и говорят, а тогда об этом молчали. Еще сохранялся страх, что нас могут разоблачить, узнать о побеге и сослать в Сибирь, поэтому таились. Так оно было.

Мама сказала мне, что живет у дедушки, но не может взять нас с собой, потому что там уже живет ее младший брат, который построил себе дом у деда во дворе, и сейчас он там хозяин. Мать боялась, и за нас, и за себя.

И Вы остались у брата?

Осталась и закончила там четвертый класс, а на следующий год, когда должна была пойти в пятый класс, брата переводят в Флорешты директором школы. Братья между собой как-то договорились – меня не спрашивали, и я опять оказалась на год в Липканах у старшего брата. Пятый класс я проучилась опять в русской школе.

Два года учились на молдавском, потом на русском, затем снова на  молдавском и опять на русском?

Да, приходилось каждый год менять школы и язык обучения. Шестой и седьмой классы я закончила в селе Пражила Фалештского района, где мой брат был директором школы. Там у них был отдельный домик, отведенный специально директору, и там же я закончила семилетку (семиклассное образование было обязательным – а. т.). Тогда же я встретила отца.

Вы не видели его 5 лет?

Да, пять лет я его не видела. Он сумел каким-то образом легализоваться, – ведь после депортации, я думаю, он находился вне закона, – выправил себе новые документы и устроился на работу. Его направили заведующим здравпункта в какое-то село рядом с Пражила (запамятовала его название). Не знаю как, но он узнал, что мы с братом в Пражиле и появился у нас также ночью. Отец меня успокаивал: «Не плачь, я буду рядом, мама пока у дедушки, но я буду приезжать к тебе каждую неделю». У него был мотоцикл, и он навещал нас довольно часто. Тайком от отца, брат катал меня на этом мотоцикле, и однажды зацепившись на ходу за ветку, я вырвала себе волосы.

И все-таки, какова история Вашего отца? Он не рассказывал, чем занимался все эти годы?  

Маме и братьям наверно рассказывал, но я при этих разговорах не присутствовала. Все что я знаю, что он направился к сестре в Фалешты, о чем я уже рассказывала. Когда стало известно, что ее тоже депортировали (ее заранее предупредили, и она укрылась у подруги –  а. т.) то он поехал в Бельцы к двоюродным братьям. Некоторое время скрывался у них. Все эти годы, как я понимаю,  он был в Бельцах, как-то восстановил свои документы – иначе как бы его назначили заведующим здравпункта.

Он сохранил свою фамилию?

Да, сохранил свою фамилию,  как ему это удалось – не знаю. Наверно, через друзей -знакомых. Как только все улеглось и стало известно, что ссылать никого больше не будут, он отправился в Бельцский горздрав (городское управление здравоохранения -  а. т.), у него там были какие-то знакомые или однокашники. Бельцский горздрав направлял врачей и фельдшеров в села прилегающей зоны. Таким образом, он получил направление в здравпункт  соседнего с Пражилой села.

Куда Вы пошли после окончания семилетки?

Я поехала в Бельцы и поступила в медицинское училище. Свою профессиональную деятельность я начала в качестве акушерки в одном из сел Унгенского района.

Испытывали ли Вы все эти годы, какое-то давление со стороны властей или людей в Белявинцах, Пражиле?

Сказать, что было какое-то давление, я не могу. О том, что мы из депортированных, братья никому не говорили. А люди болтали всякое, говорили, что я их ребенок от другого брака. Очень не хватало матери. Я жила у брата, но это не то же самое, что у мамы дома. Если хочется кушать, как скажешь? В его доме хозяйками были жена и теща. Будь у меня сестра, все бы по-другому сложилось. А власти нас больше не беспокоили.

Как воссоединилась Ваша семья?

Это случилось уже после смерти Сталина, где-то через полгода после того, как я встретила отца. Да какое там воссоединение? Я уже училась в Бельцах, а Вася в Оргееве.

Это тот брат, с которым вас вместе депортировали?

Ох, бедный Вася! Я жила у братьев, а он у тети  Любы – папиной сестры. Всю жизнь скрывал, что его депортировали. В автобиографии писал, что происходит из бедной крестьянской семьи. Все скрывалось, так-то оно было. Его потом восстановили в Оргеевском медицинском техникуме, а после его окончания он продолжил свое образование в России, кажется в Пятигорске. Самое интересное, что он 17 лет проработал на Камчатке военным врачом в рядах той организации, которая нас депортировала в 1949 году.

КГБ?

Нет. Внутренние войска МВД.

Выходит, что депортация никак не отразилась на его личной жизни, и у него не было никаких проблем с карьерой?

Выходит так. Никто ничего не узнал. Думаю, что восстановление документов началось с церковных свидетельств. Священник из Столничен был кумом моим родителям. Мне точно известно, что через него Васе выправили церковное свидетельство, по которому он потом восстановил свою метрику.

Впоследствии депортация больше не проходила ни по каким документам. Я тоже всю жизнь писала, что происхожу из крестьянской семьи. Когда после окончания факультета вместе с мужем (замуж я вышла в 18 лет) приехала в Бельцы, где папа работал на Скорой врачом,  никто не знал, что это мой отец. Во всех своих автобиографиях я указывала, что происхожу из крестьян. Фамилия моя была Жантуан, а отец – Грушкэ.

Как сложилась ваша профессиональная деятельность?

После окончания медучилища я работала в Унгенском районе как акушерка. В селе Флорицоая мне, 16-летней девчонке, пришлось сделать операцию как заправскому медику. Я сделала поворот плода за ножку, засунула руку и развернула младенца, который шел ножкой вперед, чтобы женщина смогла родить. Роженица была спасена. Незадолго до этого на участке скончалась женщина, и врача вместе с акушеркой отдали под суд – тогда за смерть пациента судили. Я, шестнадцатилетний ребенок, пришла на их место. Все, во главе с главным врачом собрались вокруг. Потом приехало и снимало телевидение.

Затем я работала акушеркой в СВУ (сельском врачебном участке – а. т.) в  Нэпэденах, где была больница на 25 коек, где главврачом был Мойсе Иван Иванович, который впоследствии заведующим кафедрой и заместителем директора Онкологического института. Наш участок обслуживал 7 сел.

В1961 году я вышла замуж и переехала в Кишинев, где работала в хирургическом отделении Республиканской больницы. Мне посчастливилось работать с такими специалистами как Тэбырцэ, Анестиади и др. Они говорили мужу: «Парень, большой грех на душу возьмешь, если эта девочка не поступит в институт».

В институт я так и не поступила, но материю знала не хуже Никанора (мужа – а. т.) который тогда учился в Кишиневском мединституте, и помогала ему при подготовке к экзаменам. После рождения первой дочери Анжелы, мы переехали в Бельцы.

Там меня тоже ценили, была отмечена и пользовалась доверием. Когда открыли отделение эндокринологии, то мне доверили его открыть и наладить его работу. Я начинала с хирургии, а дошла куда? – до эндокринологии. Потом 5 апреля 1982 года открыли муниципальную поликлинику, меня попросили пойти и помочь наладить ее работу. Очень долго я работала на двух работах – в эндокринологии, и в поликлинике – домой приходила в десять часов вечера.

Вы были не только хорошим профессионалом, но и активной энергичной личностью.

О, это да. Помимо профессиональной деятельности, я занималась и кучей других дел. Во время выборов я была секретарем избирательного участка в нашей больнице. На эту должность нужен был честный и порядочный человек, и меня постоянно на эту должность выдвигали. Мужа это очень сердило – он говорил, что ему в доме нужна жена и мать, а не какая-то Клара Цеткин.  Меня выбрали народным заседателем выездной сессии Верховного Суда. И я 17 лет была заседателем, объездила по судебным делам всю республику. Как видите, я немало занималась и общественной работой.

Ваша деятельность той поры была каким-то образом отмечена?

Да, за плодотворный труд меня наградили Почетной грамотой Президиума Верховного Совета МССР и грамотой Министерства здравоохранения РМ – власти мою работу ценили.

Очень трудно было после смерти мужа – я стала и матерью, и отцом, и бабушкой, которой к тому времени тоже не стало. Были и материальные трудности, но мне очень помогли коллеги. В нашем трудовом коллективе была замечательная атмосфера. О моем прошлом никто ничего не знал. Сейчас, уже в наше время, после реабилитации, встречались и смеялись, когда узнали кто есть кто – кулаки, враги народа и т. п. Но ненависти не было – боль уже прошла.

Раньше общество было добрее. Не было этой злости, злобы, мстительности.

Раньше – это когда?

60 – 80-е годы. Тогда этого не было.

Сейчас люди озлоблены. Каждый норовит заглянуть другому в карман. А какое тебе дело, мил человек, до чужих денег. Если кто-то имеет их больше, значит, он сумел так распорядиться своей жизнью, что больше преуспел. Если ты врач, посмотри на другого врача. Если он больше получает, наверно больше работает. Да и вообще, это его личное дело.

Какие качества ценились в человеке тогда?

Тогда ценились порядочность, чистота и искренность человеческих отношений, бескорыстная взаимная помощь и доброжелательность. Если возникала необходимость мы отдавали друзьям последнюю рубашку, делились последним куском хлеба – такая была дружба. Расскажу вам такой случай. Людям тогда жилось нелегко – зарплата в 110 рублей считалась хорошей. Даже имея деньги, было трудно купить продукты – всюду царила доставаловка. У нас врачей были государственные квартиры – государство выделяло работникам квартиры. Это было. Но чтобы квартиру одеть приходилось немало потрудиться. Вот эта мебель (показывает рукой) со старой нашей квартиры. Мы  ее купили на деньги матери, потому что сами мы ее бы купить не смогли. Никанор покупал себе новые туфли – не пойдет же главврач на работу в рваных туфлях, я тоже себе покупала кое-что.

Так вот, про случай. Начальник горздрава уехал в ВПШ (Высшую партийную школу – а. т.) куда-то в Россию, а жена осталась. Жили они примерно также как и мы – не лучше. Она должна была поехать к мужу, но у нее не было хорошего платья. Тогда я отдала ей свое платье, а также 50 рублей из моих сбережений, а это было тогда ползарплаты! Моя подруга и сейчас рассказывает, что благодаря этим оторванным от семьи деньгам (а они и вправду были последними) она вышла из положения на новом месте.

Вот так. Народ собирался, общался, устраивал застолья, и никто не чинился – начальник, подчиненный – все равны. Зато, если на второй день, на работе что-то сделал не так, начальник мог устроить хорошую взбучку, и это невзирая на вчерашнее совместное застолье. Я думаю, что все было по-честному – никакого кумовства и панибратства, как сегодня, не должно быть.

Говорили ли в Вашей семье о депортации?

Нет, не говорили и детям не рассказывали – боялись, как бы чего опять не случилось. Опасно было. Начали говорить об этом лишь после реабилитации 1989 года. Поэтому то я и не очень много знаю. Сейчас бы я с удовольствием поговорила бы с родителями, с братьями – да нет их уже.

Никому ничего не говорили – ни друзьям, ни коллегам по работе. Недавно, на день медицинского работника позвонила мне моя бывшая начальница. Разговорились, и я сказала, что  происхожу из семьи медиков. Она меня спрашивает: - «Как же так, Вы же всегда писали, что происходите из крестьян?». Вот так, столько лет рядом проработали, и она до сегодняшнего дня понятия не имела, что мой отец был медиком.

Даже мой муж ничего  об этом не знал. Я ему рассказала об этом года через три после замужества. Он происходил из свободных крестьян-рэзешей и их не высылали. Молва гласит, что некогда появился в этих краях француз, который занимался виноградарством, и от него пошли все Жантуаны.

Мой муж был главным врачом в Бельцах, а на такую должность беспартийных не назначали – он был членом партии. И как я могла, в таком случае, писать в автобиографиях и говорить, что была депортирована?! Это значило поломать ему и всем нам жизнь. Сама я ни в комсомоле, ни в партии не состояла.

Почему?

Пионеркой была, а почему в комсомол не вступила – даже не знаю. В школе меня братья оберегали. Они тоже не были членами партии.

Как отразилась на Вас все, что случилось с Вами и вашей семьей в 1949 году и после?

Я все время чего-то боялась, был какой-то постоянный страх, как-будто тебя собираются убить, а ты не знаешь за что. На всякий случай, держалась от власти подальше. Понимала, что власть для меня зло, и что это что-то нечестное. Но была дисциплина.

Когда умер Сталин, я рыдала так, будто отца потеряла – траурную ленточку носила. Старший брат мне ничего не говорил – он все понимал, знал кто причинил нам зло, но молчал.

Депортация наложила отпечаток на всю мою жизнь. Я даже мужу ничего не говорила, проговорилась случайно. Он отказывался что-то по дому делать: «А почему я должен это делать?!» Я ему говорю: «Если бы мои родители были, как когда-то, на своем месте, тебя бы даже во двор не пустили». Потом сели ладком и я ему все рассказала, как была выслана в Сибирь, но не попала туда. На вокзале в Дондюшанах и в вагоне люди говорили,  что нас везут в Тюмень.

В Сибирь я не попала, но пострадала, может быть, даже больше других.. Ссыльные были вместе, а нас запугали, загнали и рассеяли. Одни поехали туда с багажом в 300 килограммов, а мы ни с чем. Некоторые вернулись оттуда с достатком, а мы…

А в Столниченах Вы после этого были?

Спустя 25 лет, когда брат приехал с Камчатки в отпуск и предложил: «Давай съездим, покажу тебе, где детство провела». Дом был на месте, колодец тоже. Дом был, но в нем жили другие люди. Брат спрашивал меня: «А ты помнишь, где была церковь? Ты должна помнить, потому что каждое воскресенье туда ходила – батюшка был твоим крестным, и ты ходила на исповедь вместе со всем миром. Батюшка еще посмеивался: эта девочка за всю жизнь исповедалась». Брату было тогда 32 года.

Какие мысли посещают Вас сейчас, при воспоминаниях о том  времени?

Детства у меня не было. Я не знала что такое семья, не знала отца с матерью, я всего этого была лишена. Росла я как среди чужих людей, как придорожная трава – некормленая, неухоженная, необласканная. Я сама себя воспитала и сама себя человеком сделала и в люди вывела. Если у человека хорошая наследственность, то он не пропадет.

Мы, казалось бы, должны были испытывать большую ненависть к тем, кто причинил нам такое зло. Представьте, жили на всем готовом, с прислугой,  потом скитались по миру, выпрашивая кусок хлеба?  Никакой ненависти я не испытываю, такой, видимо, уродилась.  Думаю, что и все мои родные не испытывали никакой ненависти за все случившееся с нами (хотя сейчас и не спросишь – умерли, к сожалению)

Спасибо Вам, за ваш очень интересный рассказ.

Интервью, транскрибирование и литературная обработка Алексея Тулбуре.

Перевод на русский язык Александра Тулбуре.

Интервью от 20 июля 2012 г.

Транскрибирование от 10 – 11 сентября 2012  г.